Александр Лысков - Красный закат в конце июня

По возвращении из плавания, возмущённый битьём человека палками, он ещё глубже укоренился в язычестве.

Даже камней натаскал в Ельник и устроил из них своё игрушечное капище.

Куски хлеба стал жертвовать богу Ен, глиняные игрушки, пойманных рыбёшек…

Схлынул потоп. Изба просохла. Пуя понемногу набирала прозрачности. Зацветали в замоинах купальницы. На лужайках облетало золото одуванчиков – оставалось серебро.

К тому времени вспахал и засеял Никифор все полянки.

И теперь с теслом в руке не отходил от осинового кряжа на берегу. Осёдлывал то справа, то слева.

Мотыжил древесину. Выбирал лишнее.

Чтобы промахом не продырявить днище или борт, насверлил снаружи дырок буравчиком. Вставлял в отверстия ольховые тычки вглубь ровно на полвершка.

Лишь откроется изнутри под теслом эта мерка-подсказка, глубже не забирай. Не прозеваешь. Ольховый тычок – он от природы красного цвета. А само осиновое тело лодки – белое.

По днищу словно веснушки разбегались…

Вокруг отца копошились в песке и стружках три мальчика. Старший, Иван, в порточках, младшие Ананий и Ласло, голозадые.

Иван уже «подпоясанный». Считай, мужик, пусть и невелик.

Ананий – саженый на коня. После этого уж титьки мамкиной ему ручонками не загребать.

А у годовалого Ласло сегодня только «пострижины».

Семейный праздник.

Дети всполошились и с криками кинулись навстречу своим угорским бабке и деду.

Младший за ними, ревя, ползком.

С горки по глинистой дороге, обожжённой июльским жаром, спускались Кошут с Туттой.

Кошут в сокуе – малице из шкуры забитого в июне оленя, когда сохатый почти без шерсти. На ногах у Кошута – бокари, подвязанные у колен. На Тутте – распашной кафтан из полотна производства славянки Фимки.

В голодуху 1475 года за «отрез» дали Кошуты ей полтуши лося. На голове у Тутты – высокая валяная шапка с вышитой занавеской.

В корзинке несла бабка подарок к празднику: вязаное на спицах козье полотенце в полтора локтя.

В эту вязь обрядово состригут девять локонов мальчика. Туго обовьют крапивными стеблями и сожгут на берегу Пуи в костре!

Станут приговаривать: «Коляда Божич – слава Божичу за доброе начало, за дитё здоровое. Велесу слава за чистую кровь. Слава Ярилу за мужество. Леля, Лада! Слава вам за любовь. Купале за семейный лад. Перуну – за добычливость. Световиду – за мудрость…»

И вперемешку со славянским говором прозвучит: «Еги-кет-ха-ром-киленс» [60] Раз-два-три-девять… .

Над водой трижды произнесут этот заговор. Ножом на береговом песке очертят девять кругов.

Скажут: «Матушка Пуя, обмываешь ты крутые берега, жёлтые пески, обмой-ка ты и внука моего Ласло. Все хитки и притки, уроки и призеры, скорби и болезни, шёпоты и ломоты, злу худобу. Понеси-ка ты, матушка Пуя, быстрая река, все болести Ласло своей медвяной струёй в чистое поле, земное море за топучие грязи, за зыбучие болота, за сосновый лес, за осиновый тын! Будьте, мои слова, легки и крепки в дозоре и договоре впереди, а не позади. Ключ – в море, болезнь и лихо – на дно, а язык – в рот».

После сожжения волосяных прядок пострижённый заснул под бортом долблёнки, на мягких осиновых стружках. Уморился от праздника. Да и то сказать – разбужен сегодня был слишком рано для младенца – до восхода.

Носили его Никифор с Енькой на гору, показывали на самом подъёме Ярило – Шондаг.

Да потом в тёплой бане купали в настое трав строго одного рода – зверобой, спорыш, сабельник, горчак, – все цветки у них пятилепестковые.

Нечётные.

Мужские…

Гордый Кошут впервые после поминок Синца снизошёл до гостьбы в славянском доме. Возымело действие на непреклонного угорца имя младшего внука. Назвали Ласло, как отца Кошута, то есть прадеда. Вот и получай пришлые люди уважение от туземца.

Расселись по лавкам за стол под двумя солнцами – из волокового оконца и дымника.

В прокопчёное жилище через эти отверстия не смели соваться ни слепни, ни оводы. А бабочек дегтярный настой, наоборот, приманивал.

Красно-чёрные крапивницы порхали в серебристой пыли солнечных подпорок.

Садились живыми узорами на полотенце в опасной близости от огонька лампадки в красном углу.

Трепетали их яркие крылышки и на пучке засохших вербочек, и над заменявшим икону крестом, грубо скованным покойным Синцом.

А в застолье той порой уже шла по кругу глиняная чаша с медовухой. Ели щуку в рыбнике. Хлебали овсяный кисель.

От разговоров к песням перенесло их ветром духоподъёмным.

У бабки Евфимии кровь настолько разгорячилась, что она в пляс пошла.

И до того голову потеряла, что махнула платочком перед Кошутом. И блеском глаз просигналила к отзыву.

Да Тутта была настороже.

Вдовьи шалости славянки отозвались ревностью суровой угорки, сухим властным шёпотом в ухо мужа:

– Идё хаз! [61] Пора домой!

С Ефимьей они были товарками. Вместе лён теребили. Совершенствовали ткацкое дело – к концу жизни Синец уже устроил им обеим кросна с педалями, – раму повалил горизонтально. И Фимка, и Тутта уже ткали с шерстяной ниткой тёплые рубахи.

За двадцать лет та и другая научились и по-угорски, и по-славянски.

Повивальными бабками друг для дружки потрудились немало.

Да и породнились.

Но всё-таки одна меж ними преграда осталась непреодолимой, одна собственность – «мой мужик!».

Теперь-то Кошут, вишь ты, дорогу к славянке проторил! А ну как после этих песенок взбредёт в голову старому к вдовушке плотнее тропинку топтать?

– Идё хаз!

Домой из гостей шли они уже не по дороге на Ржавое болото, а по перелазу через Пую (козлы с поручнями) и далее – по заливному лугу, по Исаде (что означает – место высадки с корабля).

По рассказам Синца, именно здесь они с Фимкой впервые ступили на пуйскую землю.

Была песчаная отмель – стал полномерный заливной луг.

Исада.

– … Ну-ка, Ласька, давай мы с тобой вверх по реке протолкаемся до того песочка.

Мальчик на носу долблёнки истово, благодарно гребёт крохотным веслом, только что вытесанным отцом.

Для облегчения Никифор правит в прибрежную затишь.

С писком вонзился киль лодки в мокрый песок отмели.

– Тата, отчего так вонько?

– Рыбина где-то гниёт.

Следы босых мужских ступней, и гусиные, мальчишеские прострочивают берег.

На глади песка издали различим будто бы каменный выступ.

Или коряга?

Для валуна – слишком тускл. Для коряги – недостаточно жирен.

Никифор топором ткнул. Мягко. Хлюпко. Нестерпимо сладко шибануло в нос.