Олена Притула - Московский пациент

Пройдут десять лет. Катя станет лучшей портнихой в ателье, куда устроится по окончании училища. Сбудется ее прогноз. Цвет, с годами ставший из серо-желтого бурым, ненадолго усилится замужеством за человеком, которого Катя никогда толком не разглядит, затем рождением ребенка, которому Катя даст лишь эмоциональный холод при полном спектре заботы физической, затем предательством мужа. Все силы и помыслы отдаст Катя делу, выстроив башенку амбиций, которые подглядит у других. Так надо, это поощряется. От скуки, для повышения авторитета, будет вступать в баталии с коллегами. Целью станет выжить того, кто как она, претендует на приз в забеге.

Не раз Катерина будет госпитализирована в психиатрическую больницу. С годами голос, что приходил в палату, вернется. Он приведет с собой другие: детские и женские, одобряющие и императивные. Они будут мучить ее, принуждать застывать в немыслимых позах. Находясь в больнице, Катя найдет лучший выход из возможных – не думать о том, что происходит, не мыслить будущего, а каждое утро заставлять себя дышать. Вдох-выдох; шаг-поворот; поручение; вдох-выдох… К, сожалению, последующие дни, дни свободной Кати, она намеренно отдаст во власть этого сценария. В самых важных моментах она выберет не то, чего по-настоящему достойна. Она выберет эрзац. Вроде и так и сойдет, вроде, на что-то похоже, этим можно быть… Изредка спрашивая себя, что хочет ее сердце, в чем ее призвание, долг, что заполнит пустоту, яму, ноющую в груди, перебрав все доступные варианты, Катя не будет находить ответа. Безволие породнит больную шизофренией Катю Тумкину с миром разумных расчетливых, нормальных людей. С теми, кто ставит знак равенства между раскаянием и сожалением, с теми, для кого сожаление означает досаду оттого, что их поймали. Людей, которые редко задумываются, часто страдают. Людей, которые полжизни проводят, жалея себя, на вопросы собственных детей поспешно отвечают: «такова жизнь», и прячут глаза…

Лена Волкова.

16 лет.

Поступает по направлению участкового психиатра. На учёте с раннего детства. Ранее неоднократно госпитализировалась с диагнозом олигофрения в степени имбецильности. Данная госпитализация связана с ухудшением состояния. При поступлении апатична, пассивна, подчиняема. Жалоб не предъявляет. Интеллектуально мнестически выраженное снижение. Словарный запас не соответствует возрастной норме. Неопрятна, за собой не ухаживает. Галлюцинаторно-бредовой симптоматики не обнаруживает. При осмотре телосложение диспластичное, астеничное, без выраженных вторичных половых признаков. Питания пониженного. На теле свежие и старые гематомы и ссадины. Локализация плечи и грудь. Со стороны неврологии без грубых нарушений.

Диагноз: олигофрения в степени имбецильности.

Пятый день июня стал счастливым в жизни Ленки. Только она об этом пока не знала. Ленка, стоя на койке, мерно приговаривала: «Я плачу…». Голос у нее был низкий, тягучий, будто Ленка говорила из утробы.

Возле дверей сидели санитарки. Одна справа, другая слева, охраняя выход из палаты. В целом, бездействуя, каждая из них с наслаждением отдавалась мещанским мыслям. «Побубнит, потом ничего, расхочется» – сказала Груша напарнице. Груша была уверенной и оттого ленивой. Хотя, скорее всего, Груша была безразличной – так думал каждый, кто сталкивался с ней в рабочие часы. Никто и не помнил, как было ее имя. То ли Любовь, а может быть, и Валентина. Все в отделении, кто мог разговаривать, давным-давно называли ее Грушей – такое было у нее сложение. Богатырский рост, широкая кость, фигура, повторяющая очертания известного фрукта. Надо сказать, что Груша на прозвище обижалась. Хотя, кто поручится, обозлилась она благодаря насмешкам пациенток, или злость поселилась в ее могучем теле задолго до прихода на должность санитарки. «Нормальный сюда работать не пойдет. Здесь же концлагерь – вот они и идут, чтоб издеваться вволю над людьми. Зарплата копеечная, зато не накажут, кто поверит психам?» – говорила Анжела, когда между девочками заходил разговор на эту тему.

– Я плачу… Я Плачу. Я ПЛАЧУ! А-а-а-а! – Ленка кинулась прочь из палаты.

Ловко, даже с озорством подставленная нога не дала ей выбежать. Коридор узкий, Ленка длинная. Носом ударилась она о плинтус. Ленке стало резко больно, она заплакала по-настоящему. Плакать Ленка умела: громко, вкладывая в плач всю свою шестнадцатилетнюю мощь. Нога, что сбила Ленку, вернулась на место. Груша – огромная, белая, не произнося ни слова, пошла доставать из сейфа аминазин.

Не сказать, что произошедшее вызвало в среде обитателей палат сострадание к Ленке. Эти случаи были привычны, на Ленкины беды никто не обращал внимания. Плача, она раздражала остальных девочек, ведь за девочку ее никто не считал. Ну что может быть за девочка, которая заявляет с гордостью: «Я выдираю волосы из своей курицы и ем их!». А затем это демонстрирует. Все потешались над ее выходкой. Те в особенности, кто этому ее научил. Каждая могла и любила пнуть Ленку ногой, облить кофейным напитком из столовой. Ее обучили пить из унитазов, вылизывать ерш.

К Ленке редко приезжала мама. Если и бывала, то делала все скоро, деловито: быстро кормила Ленку, быстро переодевала. Омерзительно ей было с Ленкой находиться. Бывали у Ленки в палате монахини, но приходили они не к ней. Они заботились о тех, кто болел очень сильно, не мог есть, передвигаться. Когда бывали монахини, Ленка пристраивалась за их спинами и долго, внимательно могла наблюдать как они моют, переодевают, кормят.

Пятого июня мама приехала повидать Ленку. Приехала с черешней, шестилетним братиком, с мужем. Он не был Ленке папой, а черешни был целый пакет. Может быть, даже килограмм или полтора. Благодаря красивым большим сочным ягодам Ленка со своим пакетом на целых полчаса превратилась в центральную фигуру отделения.

Девчонки, не обращая внимания на смрадный запах, сев плотным рядком, ели на Ленкиной кровати. Благо, скупости в Ленке не было.

– Ленка, ты про секс что знаешь? – томным ироничным голосом спросила отщепенца Анжела.

– Не знаю… – утробно протянула Ленка.

– Да она и слова-то такого не слышала, – откомментировали остальные.

– Ты лучше скажи, Лен, мужчина был у тебя?

– Был, – все с тем же выражением ответила она.

Последовал взрыв смеха. Но кто-то продолжил:

– А кто у тебя был? – девочки хихикали, предвкушая нелепый ответ.

– Дядя Гоша.

– Кто это, дядя Гоша?

– Он не мой папа.

Девочки переглянулись.

– Лен, покажи – как ты с ним была…

И Ленка худыми длиннющими руками и ногами показала…

В этот момент зашла в палату Ленкина мама, а с ней маленький брат, и дядя Гоша. Девочки замолчали. От нового страшного знания дядя Гоша стал похож на дьявола. Захотелось выкрикнуть ему что-то ужасное, обидное, чтобы все кругом узнали. Только одна Ленка, раз подняв на них огромные серые глаза, продолжала есть. Видимо, ничего не понимала. Те засобирались. Когда уходили, никто не попрощался. Ленкина «семья» не считала Ленку и девчонок за людей, девочки прощаться тоже не стали.