Андрей Бинев - Кэтрин и я, ее русский жиголо

Меня буквально отдирают от немца. Он не дышит. Я ясно понимаю, что убил его, сломал шею. Его глаза полуоткрыты, язык, синий, вылез из распухших, окровавленных губ. Я только что убил двоих! Смуглого и Блондина.

В клочья изорвал свои брюки, до крови исцарапал коленку и повредил левую бровь. Мой искалеченный микрофон валяется в пыли, а мне при этом крутят назад руки и больно бьют сапогом под ребра. Потом кусают за бок! Это уже собака! Она рвет мое мясо, а мне даже не страшно. Я теряю сознание на мгновение, а когда прихожу в себя, меня отдирают от пса и охранника. Это – двое американцев. Взлетаю над землей и переношусь на их руках куда-то вглубь основного здания.

Первый вопрос ко мне от крупного, с проседью, американца. Рядом с ним наш парень из службы безопасности президента и какой-то местный «волкодав»:

– Почему не сказал сразу?

– Боялся ошибиться! И времени не было!

– Почему кинулся на них? Они могли убить!

– Об этом не успел подумать. Но я сделал главное – не дал им выйти на исходные позиции, которые они определенно подготовили заранее!

– Молодец! – говорит американец, – Ты настоящий парень! И все сделал правильно. Откуда у тебя такие знания!

– Я – репортер. Репортер и все тут! Не копайтесь! Это бесполезно!

– Чем ты занимался раньше?

– Это не имеет значения! – вмешивается наш парень. – К делу не относится. Мы сами с ним разберемся. Он гражданин России, а не Штатов. И здесь не Штаты, а Южная Европа. Скажите спасибо, что русский репортер спас жизнь вашему президенту!

– Но и вашему!

– И нашему! За это мы поблагодарим! Сами!

– Мы тоже не останемся в долгу! Парень угробил двоих ублюдков голыми руками…

– У меня был микрофон.…Теперь он сломался.

– У тебя будет сто таких микрофонов, парень! Это я тебе говорю, бывший техасский рейнджер. У вас крутили этот фильм?

– До одури!

Все закончено. Меня ведут по коридору к врачу. И обещают приличные штаны, взамен порванных. Оба президента живы, в бою полегло два телохранителя из наших, один американец, и убит не то шведский, не то датский оператор. Есть раненые среди журналистов. Двое из четверых террористов схвачены, один из них уже в больнице, серьезно ранен кем-то их охраны. Двое других убиты, мною. Я на всех экранах мира. В момент боя. Две компании успели все это заснять. Не растерялись, акулы чертовы! Всегда наготове!

Я – победитель! Мне легко и комфортно. «А дорога дальнею лентою вьется…»

Я привык быть победителем. Долой слабость! Никаких сомнений! Поставить на пути ущербности чугунные ежи беспредельной и расчетливой агрессивности! Никого не бояться! И прежде всего, самого себя! У меня тоже – «открытое славянское лицо».

…Смотрю в потолок. Лежу дома на своем потертом диване. Жду телефонного звонка. И стараюсь вспомнить, был ли в моей жизни глазастый «мерседес» и автомат в руках, было ли акулье рыло BMW вровень с моим окошком, был ли короткий бой за жизнь двух президентов? Было ли все это или могло бы быть!

Телефон оживает. Лениво беру трубку. Но это – не тот голос и не тот разговор.

– Сколько можно вам звонить! Никакого толка! – это вместо вежливого, сухого телефонного приветствия.

– А какого толка вам надо? – спрашиваю строго и заинтересованно.

– Сами знаете.… Чтобы грело…. Ну, чтобы тепло было.

– Наденьте свитер. У вас есть свитер, или там шарфик на худой конец.

– Вы что издеваетесь!?

– Отнюдь. Беспокоюсь.

– Я куда попал?

– Вот с этого бы и начинали. В частную собственность попали. В квартиру. 110 квадратных метров, два туалета, две ванные комнаты, обогреваемые полы, подземный гараж, тепло, уютно и богато…

– Буржуй! Гад! Всю Россию растащили, а сами в хоромах, во дворцах живут. И еще издеваются!

– А куда мы ее растащили?

– Сами знаете… то есть… знаешь!

– Без фамильярностей прошу. Мы с вами свиней вместе не пасли.

– А ну-ка назови свой адрес, гад! Я к тебе приеду, узнаешь, кто свиней пасет…

– Э! Братан, тебе в натуре мой адрес нужен? Ты че и в правду приедешь?

– Ты меня не пугай! Пуганные! Ишь! «В натуре!» Мы новых русских не боимся!

– А старых?

– Чего, старых?

– Старых-то никогда не боялись? Вам сколько лет?

– Сколько надо! Мои года – мое богатство!

– Миллионер, значит…

– Ну-ка назови свой адрес!

– А вы свой!

– Чего захотел. Нашел дурака…

– Да он сам нашелся! Это ведь вы мне позвонили.…Греет – не греет. Диспетчерская, что ли, нужна?

– А тебе какое дело!

– Да нет, никакого. Только телефон ваш у меня на спецопределителе уже давно висит, высвечивается. Я вот сейчас по нему адрес определю и подумаю, познакомиться поближе или не стоит!

– Ты, чего, чего! Мужик! Угрожаешь, что ли! Я ж ошибся. В диспетчерскую же звонил. У меня отопление еле работает…. Мерзнем.

– Иногда, батя, ошибаться можно только один раз. Как саперы!

– Только появись! Только появись у меня! Я сейчас в милицию позвоню! Они тебя научат, как с ветеранами разговаривать!

– Ну, позвоните! Со скорой помощью только не перепутайте, ради Бога…

Ветерану ответить было нечего. И он, нервно выругавшись, швырнул трубку. Ничего у меня, конечно, не высвечивалось и слово-то «СПЕЦопределитель» я вытянул из его, ветеранской жизни, в которой следом за понятием «спец» всегда случались неприятности, никем не объясняемые и никому неподотчетные.

Сколько себя помню, постоянно был на привязи у этой нелепой, неуклюжей частички, которая со временем превратилась в обособленный, емкий, «внелингвистический» общественный институт, поглотивший все то, что подобострастно следовало за самой частичкой и стремилось прилепиться к ее короткому сокращенному тельцу.

Звук этот столь же отвратителен, как и приятен: что-то вроде крепкой выпивки – заливаешь в себя с легкостью необыкновенной, а выливается это в нестерпимую головную боль и мерзкую тошноту.

В то время, как толпа выстраивалась в огромную голодную и нервную очередь, ты всегда был вне ее. Для тебя открывалась потайная дверь «спецраспределителя», где импортными этикетками отсвечивал «спецпаек».

Но следом за этом дышала в спину Спецрасплата. Ее главные принципы были усвоены, как Устав тайного общества: язык – за зубами, трезвость расчета, авторитеты назначаются не тобой и не часто. Вот с этого и начинается та самая «нестерпимая головная боль». Преодолевается она лишь привычкой и терпением. Других лекарств нет. Но болезнь, тем не менее, развивается, и когда частичка «спец» уже даже шепотом не произносится голодной и нервной толпой, похмелье после нее остается, потому что в неприкосновенности сохраняется Устав, породивший этот лингвистическо-общественный оборот. В том же ряду – «спецсвязь», «спецтранспорт» – это, когда у тебя есть, а у других нет и не положено иметь. Это, когда один лишь интерес, который вызывают столь особенные понятия, становится основанием для интереса по отношению к тому, кто его первоначально проявляет. Оказаться в кругу тех, кто вправе пользоваться этими «спецвозможностями», означало и означает до сих пор принадлежность к избранному кругу, живущему по Уставу. Я – живу по этому Уставу, я – сектор, пусть маленький, пусть чуть приметный, этого круга. И если исчезну, перестану замыкать круг, то на мое место встанет другой, иначе круг разорвется и наружу вытечет нечто, что не имеет названия, что, скорее, плазма цвета крови, химический состав которой величайшая государственная тайна.