Евгений Гатальский - Внутри

Давненько – где-то дней пять – мое утро с Сэнди не начиналось так весело…

Но в обед мне было не до веселья.

Я отвожу Сэнди в студию, целую ее на прощание, целую долго, то есть как обычно. Затем разворачиваюсь и еду в Кастро, к дому Пауэрса.

Мне звонит Клэр. Не пишет в hooklove, а звонит, что необычно. За несколько дней Мисс Занудство успела надоесть мне сильнее, чем за несколько месяцев бессмысленных свиданий, но сегодня ей придется ответить, что я и делаю.

– Пауэрс точно у себя? – без приветствий спрашиваю я.

Раздается звук, будто Клэр втягивает через трубочку сок. Затем звучит довольный вздох, как из тех реклам по ящику.

– Пауэрс у себя? – с нажимом спрашиваю я.

– Не торопи меня, – говорит Клэр, говорит таким тоном, будто бы я ей что-то должен.

Опять этот звук. Опять я представляю, как губы Клэр потягивают коктейль, как ореол помады остается на серой, как накидка моей Сэнди, трубочке.

Проходит минута. Я напряженно слежу за трафиком. Я не настолько крут, чтобы управлять машиной одной рукой. Но Клэр не тороплю. Она что-то напевает себе под нос, напевает что-то мрачное.

Вновь вздох, вновь как из рекламы. Я тоже вздыхаю, но вздыхаю так, как наверняка вздыхал один из батраков на картине Репина. Клэр наконец говорит, точнее спрашивает:

– Хочешь есть?

Я чуть было не врезаюсь в ползущий впереди сапфировый Лэнд Крузер.

– Это была ты? – спрашиваю я.

Клэр не отвечает.

Я сбавляю скорость и сам ползу за Лэнд Крузером.

Я был уверен, что женщина в латексе и Клэр – это разные женщины. Хоть я и был тогда прикован к пентаграмме, не думаю, что это отразилось на моем слухе. У женщины в латексе – голос низкий и томный, он был бы притягательным, если бы не обстоятельства нашей встречи, а у Клэр – высокий и не женственный, и этот голос я узнаю в любой веренице голосов.

– Ты знаешь женщину, которая задавала мне этот вопрос? – спрашиваю я.

– Сэнди? – переспрашивает Клэр и смеется.

– Хорошо, спрошу по-другому. Ты случайно не знаешь, что за брюнетка в латексе распяла меня на пентаграмме?

Клэр опять смеется.

– Сейчас знаю, но очень скоро знать не буду.

– Ты нарочно несешь всякий бред?! – ору я, ору так громко, что мадам из кабриолета на соседней полосе смотрит на меня с любопытством.

– Я всегда говорю только правду.

Затем в трубке чмокают губами и добавляют:

– Ты не думал, что когда ты слышишь от меня якобы странные вопросы, на деле же ты слышишь себя самого?

Сапфировый Лэнд Крузер поворачивает направо. Я добавляю газ. Я хочу попасть в Кастро как можно скорее. Непонятно почему, но я убеждаю себя, что Пауэрс сможет объяснить мне смысл вакханалии последних дней.

– Я ложусь спать, – говорит Клэр.

Третий час. Солнце еще высоко в небе. Деловая Мисс Занудство с ее ювелирным бизнесом не позволит себе в это время спать. Об этом я и говорю Клэр, но та вновь смеется.

– Я всегда так делаю, чтобы считать так называемый бред странным сном.

Клэр вешает трубку. Я соплю себе под нос, соплю так, как сопит Папочка, когда мы с Сэнди говорим на его глазах о понятной только нам двоим ерунде.

Через десять минут я приезжаю в Кастро. Паркую Форд Фокус возле дома Пауэрса. Окна его дома все еще завешены, но я вбегаю по небольшой лесенке к входной двери и нажимаю на звонок.

Я слышу за дверью грузные шаги и испытываю облегчение. По крайней мере мой подельник жив.

Дверь открывается, на пороге показывается Пауэрс. Грузный, лысый, в черной майке, тяжело дышащий – такой же, как обычно, и что самое важное, без следов насилия на напоминающем желе теле.

Пауэрс с ходу что-то бурчит, и я так понимаю, что он был с женой на природе, в местности, где телефон не ловит.

– Твоя жена дома? – спрашиваю я.

Пауэрс чешет голову и бурчит, и я так понимаю, что его жена сейчас в тренажерном зале.

– Можно войти?

Пауэрс бурчит, и я прохожу в гостиную. В гостиной Пауэрса все то же самое, как и в прошлый (и единственный) раз, когда я в ней находился. Хотя нет – на прозрачном кофейном столике лежит какая-та книга. Я подхожу ближе и вижу, что это роман Фила Фохё: "Темные духи". Зеленая кардиограмма в самом низу черной обложки, на кардиограмме – редкие колебания до 2021, затем обрыв с 2021 до 2221, а после 2221 идут бурные колебания.

Я не знаю, с чего начать рассказ о всей той чертовщине, что со мной происходит, поэтому спрашиваю:

– Ну как книга? – И тычу пальцем в надпись "Темные духи".

Пауэрс что-то бурчит, и я так понимаю, что книга – полный отстой.

Затем я спрашиваю первое, что приходит в голову:

– Есть что-нибудь новое об искусствоведе?

Пауэрс молчит и даже не собирается бурчать. Я смотрю в его глаза. Они кажутся крошечными на фоне свисающих под ними практически бульдожьих мешков. Пауэрс боится, думаю я, чего-то боится и что-то скрывает или, возможно, его заставляют что-то скрывать.

– Ты точно отдыхал на природе? – спрашиваю я.

Пауэрс кивает головой.

Я вспоминаю о последней оговоренной с ним продаже и спрашиваю:

– Как поживает «Твердыня Тибета»?

Пауэрс начинает бурчать, и я понимаю, что картина Рериха ушла по трехпроцентной скидке, как и было оговорено. Он что-то добавляет к своему бурчанию, и я так понимаю, что деньги за «Твердыню…» находятся на его банковском счете.

– Хоть это радует, – говорю я.

Пауэрс бурчит, что выпишет мне чек.

– Само собой, – говорю я.

Затем Пауэрс… как-то неуловимо меняется в лице. Оно как и прежде, как у недовольного жизнью бульдога, но что-то микроскопическое в нем проскользнуло, что мне очень не понравилось.

– Я знаю кое-что об искусствоведе, – говорит Пауэрс, говорит, а не бурчит, что странно.

Он смотрит на меня с неуместной осторожностью, будто ожидает, что я на него наброшусь.

– Позавчера его посадили, – продолжает Пауэрс. – Его подозревают в связях с мафией.

И добавляет:

– Его зовут Роберт Брайан Фостер.

Мне это имя ни о чем не говорит. Я продолжаю смотреть на Пауэрса. Меня смущает та легкость, с которой он начал не бессвязно лопотать слова, а членораздельно их произносить.

– Фостер не виноват в том, что с тобой происходит, – говорит Пауэрс.

– А что со мной происходит?

– Кто-то подбросил мозги на порог твоего дома, – говорит Пауэрс, говорит и улыбается, как наверняка улыбалась Клэр, когда несла свою чушь по телефону. – Кто-то привязал тебя голого к пентаграмме.

Я краснею – от гнева? От стыда? Я не знаю. Я уверен, что ничего не говорил Пауэрсу об этом, тогда откуда, он, черт побери, все узнал? Об этом теми же словами я и спрашиваю у Пауэрса.

Пауэрс молчит, молчит и улыбается. Меня бесит эта улыбка. В данный момент меня взбесила бы любая улыбка, кроме, пожалуй, улыбки моей Сэнди.

Вдруг мое тело становится горячим изнутри. Этот жар проходит быстро, и я о нем словно забываю, будто бы его и не было вовсе. Хотя… если я его почувствовал, значит, жар все-таки был? Я не уверен. И чувствую, что мысль о жаре у меня исчезает, просто тает в моем теле. И теперь я уверен, что никакого жара не было. Мне просто показалось. Я не запоминаю каждое моргание собственных глаз, поэтому не запоминаю и жара.