Эдуард Михайлов - Чуйская долина

С трудом подняв деда на единственную ногу, и крепко придерживая с боков костыли, мы с Марсиком повели его домой. Наблюдавшая за этой картиной из окна первого этажа дородная хохлушка тетя Оля, крикнула нам, когда мы поравнялись с ее балконом:

– Вы, пацаны, потом пощупайте его, може, чего поломал! Вот же, упился, пень древний…

Тёте Оле было под шестьдесят, однако ее здоровью мог смело позавидовать любой портовый грузчик. Во дворе она слыла конфликтным и резким человеком, потому что всегда выражалась прямо, без околичностей, и часто говорила в лицо всё, что думала о человеке. Ее откровенно побаивались и сторонились, но и она никому не навязывалась. Зато дети ее обожали и на Пасху бежали христосоваться в первую очередь к тёте Оле, которая никого не оставляла без крашенного яичка и кусочка сладкого кулича. Взрослые поговаривали, что эта крепкая женщина отсидела 10 лет в послевоенное время, и я хорошо помню их застольный разговор с моей мамой несколько лет назад.

– Теть Оль, за что же тебе дали десять лет? – Спросила ее мама.

– По приговору. За кражу двухсот метров пошивочного материала. Я тогда на ткацкой фабрике работала, – тётя Оля лукаво улыбалась.

– Куда ж тебе столько понадобилось? – Не унималась мама.

– Да и как же ты выносила? Не за один раз, что ли?

– За один, за один, – тётя Оля лихо опрокидывала рюмку водки в огромный, как акулья пасть, рот, и, занюхав хлебной корочкой, продолжала. – В карман сунула и пошла. Наивная же ты, Галка! У тебя где нитки-иголки лежат? – Вдруг совершенно неожиданно спросила она.

В некотором недоумении мама принесла из комнаты ларчик, из которого тетя Оля выудила катушку ниток, где на деревянной основе была приклеена этикетка. Поднеся ее к глазам мамы, она сказала:

– Читай!

На катушке было написано: «НИТКИ ЧЕРНЫЕ. х/б. 200 м.»

– А куда деваться, милая? – Говорила тетя Оля погрустневшей вдруг маме. – Молодая девка, работаю ткачихой, а хожу вся в дырах. Ни пришить, ни заштопать. Вот и "пришилась"…

Довольно запоздало выйдя замуж, тётя Оля, тем не менее, родила здоровых и красивых детей; вначале сына Сашку, а затем Таньку.

– Ладно, тёть Оль, поглядим, – отвечал ей запыхавшийся Марсик, хотя и так было видно, что дед цел и невредим. Дотащив старика до квартиры, и уложив в постель, мы, уходя, лишь прикрыли за собой входную дверь. А на следующий день…

– Ладно, что хоть на спину шваркнулся, а если бы вперед головой? – Я говорил наигранно-трагическим тоном, сидя напротив лежащего в постели ветерана.

– Уххх… Зря я водки у Тахира попросил. Вот тебе и «ёрш» вышел, мать его за ногу! – Дед с трудом поворачивался к стоящей на табуретке рядом с кроватью трехлитровой стеклянной банке, на 2/3 заполненной окурками. Каждый раз, стряхивая туда пепел, старик кряхтел и охал, видимо, все-таки отбив себе что-то при падении.

– А ты чей будешь? – Наконец начал он приходить в себя.

– Здешний. С 61-го. Мишки «Муравья» сын, – ответил я. Старый прищурился, и какое-то время ловил меня в фокус воспаленных глаз.

– Похож, – крякнул он в итоге. – А что, «Муравей» вышел, аль сидит еще?

– Сидит, – понимая, что разговор уходит в сторону, я решил перейти к делу. – Короче, дед! Лежи дома, и никуда не ходи! Каждый божий день я буду покупать и приносить тебе сюда твоё пиво. А ты должен будешь давать мне за это десять папирос. Идёт? – Медленно и с расстановкой произнёс я, про себя думая, что если не согласится на десять, опущу планку до пяти.

– Зачем папиросы? Я тебе могу на сигареты давать, – оживился старый.

– Нет. Мне нужны только папиросы, – по-деловому твердо сказал я.

– "Беломор" пойдет? – спросил он. – У меня с прошлого года лежат, да я их не могу курить. Кашель нападает.

– Пойдёт, – у меня поднималось настроение и хотелось поскорее свалить из этой, провонявшей старческим духом берлоги.

– Тебе Тахир отпустит, или мне записку написать? – дед уже копошился в чреве потертого жизнью, как и он сам, кошелька.

– Не надо записок. Скажу что для тебя, он мне поверит.

Спустя полчаса, дед наслаждался своим любимым и, очевидно, единственным доставляющим радость бытия, напитком, а я с папиросами в кармане стучал в дверь квартиры Марсика, чтобы поделиться с ним хорошими новостями…

Детство мое проходило в два этапа. Первый – до 11 лет, и второй – после.

Помнить себя я начал в детском саду, с весьма необычного момента. Наверное, с аппетитом я уже тогда не очень дружил, потому как остатки обеденного хлеба повадился прятать в ящике с игрушками, на следующий день открывая для себя вкус замечательного хрустящего сухарика. С этих пор, наблюдая за грызущим сухарь малышом, перонал садика ломал головы: что, как, откуда…

Основные помещения детсада располагались на верхнем этаже старого, двухэтажного здания, где в коридоре была привинчена к стене ведущая на чердак лестница. Это была ОЧЕНЬ СТРАШНАЯ ЛЕСТНИЦА! Если кто-то из детей запорол какой-нибудь косяк, ему объявляли, что он сейчас же идет на чердак, к ОГРОМНЫМ ЧЁРНЫМ КРЫСАМ, хватали несчастного за руки-ноги и волокли к ЛЕСТНИЦЕ. Поскольку все обитатели сада привыкли к мысли, что на чердаке ЖИВУТ КРЫСЫ, у напакостившего ребенка случалась страшная истерика. Стоя у подножия этой кошмарной ЛЕСТНИЦЫ-ЭШАФОТА, с мокрыми глазами и, нередко, штанишками, дети клятвенно умоляли нянек простить их, ведь они НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БУДУТ баловаться.

Изрядно напуганного малыша возвращали в группу, и я уже тогда обратил внимание, что дальше этого дело ни разу так и не дошло. Одна демонстрация ЛЕСТНИЦЫ, и вид крышки люка на ЧЕРДАК – предел всех угроз. Очень скоро за мной началась слежка, с тем, чтобы наконец выяснить откуда у меня ежедневно появлялись сухарики, и когда в очередной раз я по пояс, с головой залез в ящик с игрушками, поглубже запихивая кусочек свежего хлеба, меня схватили что называется, "за руку". В тот раз меня отчитали воспитательницы, довольные разгадкой детективного ребуса, не забыв для профилактики напомнить о ЧЕРДАКЕ. Однако, на следующий же день, меня с зажатой в кулаке краюхой вновь извлекли из глубины ящика с игрушками, и разговор на этот раз был коротким, словно приговор: «Все! На ЧЕРДАК его! К КРЫСАМ!»

Обычно при этих словах дети падали в полуобморочном состоянии, и их, брыкающихся и орущих во весь голос, приходилось волоком тащить к жуткой ЛЕСТНИЦЕ. Я же был спокоен как Тибетский Лама, чем немало удивлял своих «мучителей» в халатах. Меня взяли за руки, и подвели к ЛЕСТНИЦЕ, где кто-то из «конвоя», осознавая нестандартность ситуации, вынужден был задать этот вопрос: «Что, смелый такой, да? А вот мы сейчас поглядим, что от тебя останется скоро!» Сказать честно, мне внутренне было страшновато оттого, что персонал говорил убедительно, и меня раздирали сомнения. Однако я сказал тогда фразу, которую привожу полностью: «Крысы не водятся на крыше. Их дом в подвале. Там, – я показал рукой наверх, – там живут только птицы».