Эдуард Михайлов - Чуйская долина

Надо сказать, я до сих пор не понимаю, откуда появилась тогда в моей голове эта информация. В итоге все закончилось тем, что перед обедом в группу начали приносить из кухни поднос с жареными сухариками, и их могли грызть все, кто хотел, но почему-то, кроме меня, они никому не пришлись по вкусу. Что касается крыс, то уже, будучи взрослым, я с удивлением узнал, что они все-таки могут водиться на чердаках. Пусть и в деревнях.

Ближе к пятилетнему возрасту я влюбился в дочку воспитательницы, которая была со мной в группе, и когда однажды составил из кубиков с алфавитом ее имя – КАТЯ – персонал вдруг оказался приятно удивлен моей способностью читать. Меня начали нещадно эксплуатировать, сажая с книжкой сказок перед группой, и уходя по своим делам, те, в чьи обязанности входило ежеминутно находиться с нами. А я все читал, читал, читал… Позднее, в школе, я выделялся отличными оценками по всем предметам, в то время как мое поведение оставляло желать лучшего. Не то, чтобы я был не в меру хулиганист, а лишь отстаивая по большей части собственную индивидуальность, и попадая время от времени в нехорошие ситуации, я почему-то, всегда оказывался крайним. Баловаться сигаретами я, правда, начал рано, после второго класса, за что бывал регулярно бит строгой мамой. Едва учуяв исходящий от меня запах табака, она тут же отправлялась в ванную за желтым рифлёным шлангом от стиральной машины. Шланг тот был довольно старым, и при каждой экзекуции от него отлетал кусочек. Несмотря на жесткое воспитательное воздействие, курить я не прекращал, и при каждом последующем «запале» старый шланг продолжал укорачиваться.

Моя мама работала на заводе железобетонных изделий, где плела арматуру. По сей день, профессия АРМАТУРЩИЦА режет мой слух своим неженским названием. Приходя домой с работы и валясь с ног от усталости, она первым делом садилась со мной за уроки, и была строгой, но справедливой и безумно любящей меня матерью. Отец мой оказался в тюрьме, когда я был еще очень мал, и мама рассказывала, что брала меня на свидание с ним, чего я, к сожалению, не помнил. Срок у отца был большой, и в какой-то период мои родители развелись. Мне неведомы причины их развода, и я знаю лишь то, что мама продолжала оставаться одна. До конца…

1978 год. Первого сентября я должен был идти в школу, так как начинался пятый год моего среднего образования, однако этому не суждено было случиться. В этот день, Единственный, Родной мне Человек навсегда оставил меня в этом огромном, полным опасностей Мире. В 11 лет мое обычное и привычное детство закончилось, и уже другая женщина, распахнув объятия, приняла меня под свою опеку. Имя ей – ОДИНОЧЕСТВО.

Детский приёмник-распределитель, куда меня привезли инспекторы детской комнаты милиции, являл собой вместилище сирот обоих полов, от грудничкового возраста, до 14 лет, детей от родителей, лишённых родительских прав, и разного рода маленьких шаромыжек полукриминального толка. Здесь я увидел другой мир, где вдруг ставшие чужими для всех дети обретали заложенную в каждом по-своему, но невостребованную ранее САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ.

За полтора месяца пребывания в этом странном обществе, где дети думали и говорили по взрослому, я довольно быстро влился в коллектив, и мало по малу начал привыкать к своему новому положению. Однако в детском доме, куда меня вскоре привезли, я вдруг почувствовал себя ничтожным и совершенно никчемным существом.

Это был самый лучший в СССР детский дом, имевший статус образцово-показательного. Директриса, возглавившая его сразу после войны, была дамой весьма влиятельной, часто ездила в Москву и была хорошо известна самому Брежневу. На лацкане ее строгого пиджака всегда красовалась Звезда Героя, и в Кремле ее уважительно называли Ташкентской Мамой. Здание детского дома было похоже на Дворец Пионеров, с колоннами у парадного входа и лепным орнаментом по всему фасаду в духе соцреализма. Внутри просторно, чисто, уютно и светло. Вышколенная вежливость персонала сравнима разве что с современным европейским уровнем. Хорошо одетые воспитанники всегда улыбчивы, и безмятежный вид их, говорил о здоровой и благополучной атмосфере. Пожалуй, я бы остался в этом Раю, если бы не одно-единственное обстоятельство. Каждый поступающий туда воспитанник, похоже, заранее отбирался ещё в детприёмнике, потому как по дороге в детдом начальница этого самого приёмника, капитан милиции, читала мне нотации в салоне казенного микроавтобуса.

– У тебя появился шанс благополучно устроить свое будущее. Из этого Дома вышло много известных и уважаемых ныне людей. Если ты не зацепишься за это, ты-дурак…

На месте меня ждало собеседование. Капитанша, очевидно поручившаяся за меня, заметно волновалась, стоя у огромной черной двери Директрисы. Зашли в кабинет мы вместе, но сидящая за внушительным столом властная женщина, одним коротким взмахом руки отправила капитаншу за дверь, указав мне на стул. После расспросов о моем прошлом, она начала объяснять мне, какой образцовый детдом она возглавляет, и как непросто сюда попасть. Потом показала стоящие в углу мешки с письмами от бывших своих воспитанников, и достала объемный фотоальбом. Я смотрел на людей в генеральской форме, в лётных шлемах, строгих костюмах и галстуках, и каждый из этих людей был чем-то знаменит, со слов самой Директрисы. Я определенно начинал ей нравиться, поскольку собеседование затянулось на добрый час. Все это время я молчал, а она говорила и говорила, перебирая различные варианты моего "достойного и счастливого Будущего".

– Здесь есть два строгих правила, обязательных для всех без исключения, – наконец она явно удовлетворенная собой, подвела итог. – Первое: у нас НЕ КУРЯТ! Даже персонал, не говоря уже о воспитанниках. И второе: все дети, называют меня Мамой. Когда в будущем ты будешь входить в этот кабинет, ты должен обращаться ко мне не иначе, как «Мама». Если у тебя нет вопросов ко мне, можешь идти, и пусть сюда войдет Оксана Дмитриевна.

Я поднялся со стула и пошел к выходу, но на середине большого кабинета остановился, повернулся к Директрисе, и сказал: «Я не буду называть Вас "Мамой"». Она откинулась на спинку высокого кресла, и ее лицо, вмиг потеряв заботливое выражение, стало злым и холодным. Пристально сверля меня прищуренными глазами, она скорее прошипела, чем произнесла:

– Меня, милый мой, генералы Мамой зовут, – при этом она постукивала пальцем по лежащему на столе фотоальбому. – И генералами их сделала именно я… А ты как был – НИКТО, так НИКЕМ и останешься. Оксану Дмитриевну зови!

– Ну что, что? – Пытливо глядела на меня за дверью капитанша.

– Вас зовет, – глядя в пол, ответил я.