Сергий Чернец - Библейские истории, рассказанные простым языком, без терминов и родословных

Теперь же я представлял из себя человека далеко за шестьдесят лет, с лысеющей седой головой, с вставными зубами. Лицо покрыто морщинами и взгляд только выдавал истинную молодость моей души, когда я смотрелся в зеркало. Ничего не было внушительного в моей жалкой фигуре, которую я видел в большом зеркале шифоньера, – худощавой, но жилистой, однако во взгляде искорками виделось какое-то особенное выражение: что этот человек, возможно, моложе своих лет, которые передает его старческая внешность.

Читаю я по-прежнему много литературы, как и читал в юности, запоем. И пишу по-прежнему много, – и стихи и рассказы о том, что вижу и переживаю от увиденного вокруг. Но всё чаще мне все-таки кажется, что я утратил уже страстность, литературность изложения и юмор, которые прежде были присущи моему голосу и речи при разговорах. Всё больше я обращаюсь к сухой фактической документальности. И, критикуя себя, мне кажется, что я пишу хуже, если не сказать – плохо.

Тот кусочек моих мозговых извилин, который заведует писательской способностью, отказывается исправно служить. Память моя, почему-то, ослабела, в мыслях недостаточно последовательности (они скачут с предмета на предмет), и, когда я излагаю их на бумаге, мне кажется, что я потерял чутье к их органической связи. Конструкция моих фраз однообразна. Фраза скудная на эпитеты и робка и приземлена, не как в юности, когда всё было выспренно и возвышенно, так что излишнюю выспренность при редактировании приходилось сокращать. Теперь уже часто пишу я не то, что хочу; и когда пишу конец абзаца, рассказа, не помню начала. Иногда случается, что я забываю обыкновенные слова, чтобы выразить мысль, и мне приходится тратить много энергии, чтобы избежать в письме лишних фраз и ненужных вводных предложений – и то и другое может свидетельствовать о некотором упадке умственной деятельности. Я замечаю за собой, что, чем проще рассказ или изложение, тем мучительнее моё напряжение.

Печатная машинка.

А как я писал в молодости! (и много и хорошо). Еще школьником мною написаны были, наверное, сотни тетрадей. И посылал я в редакцию местной газеты свои стихи, написанные на тетрадных листочках ручкой, поначалу чернильной, потом и шариковой. Однако, когда я послал в другую редакцию, в журнал, свой рассказ, занимающий почти всю тетрадку в клеточку, не считая последней страницы, на которой имелось пару строчек, – меня позвали, пригласили прийти к ним в редакцию в отдел писем. И тут мои юные познания изменились и пополнились. Все мне объяснила молодая женщина редактор.

Я узнал, что слово «рукопись» в писательском деле уже не означает буквально написанные руками и чернилами строчки. Нужно было весь текст напечатать на пишущей машинке., ещё и определенным шрифтом с интервалом 1,5 (полтора) и прочими особенностями. Оказалось, (а я был в неведении), что все писатели работали на печатных машинках.

О существовании машинок мне было известно, но само слово «писатель» у меня ассоциировалось от слова «пишет». Я подумал тогда. Что и назвать их надо – «печатыватель», коль скоро он работает на печатной машинке. А для издания книг, как я считал, и существуют редакции и издательства, в которых должны сидеть «секретари-машинистки». Но в жизни было всё не так.

Конечно, я видел и знал, что в наше время ни одно солидное учреждение, предприятие, организация не обходятся без использования такой важной техники как пишущая машинка. Если зайти в любую контору, дирекцию, административное здание, везде можно услышать пулеметную дробь печатных машинок, перемежающуюся мелодичным звонком и характерным стуком движения каретки.

Оказалось, чтобы с моей тетрадки перепечатать нужно было договориться с «машинисткой». Разбирать почерк писателей, у которых они такие разные, – не каждая машинистка может. Вот почему и журналисты, и писатели стали печатать на пишущих машинках.

Тогда мне, как школьнику, машинистка в редакции согласилась перепечатать. Но я узнал в соседнем кабинете, что обычно надо заплатить за работу, за перепечатку – по два с половиной рубля за листок. Это большой такой пласт жизни вскрылся для меня тогда. И я подумал, что и мне надо иметь машинку для печати, хоть какую-нибудь, ведь я ж «писатель».

В организациях обычно использовали стационарные большие марки машинок типа «Украина», иностранные «Ундервуд» и другие, как я узнал. У них в каретку помещались даже большие листы формата А-2. Люди же творческих профессий (журналист и другие) чаще пользовались другими марками пишущих машинок, портативными, типа «Москва». Вот такую я и нашел, и купил за большую цену – в 120 рублей. Цена была приличная, деньги я просил у родителей, потому что в училище, куда я поступил после школы, моя стипендия составляла 40 рублей, в 1972 году. Эта машинка прослужила мне недолго. Я жил с родителями в квартире-хрущевке, и она была полна вещей: серванты и трюмо, а в серванте стаканы и фужеры, как обычно в советские времена. На моем письменном столе места для машинки не нашлось и пришлось её выставить на балкон. Тогда еще крытые балконы были редкостью, самоделом. Зимой балконы заваливало снегом. Хотя машинка была укрыта, но перезимовав на балконе, механизм заржавел, да ещё настолько, что восстановлению не подлежал. Да и чему было удивляться, ведь изготовлен механизм был из обычного, чуть не «кровельного» железа, из жестянки. Приходилось мне потом обращаться к знакомой моей мамы, а мама была более всего виновата в порче машинки, потому что это она настояла, чтобы машинку выставить на балкон: железная, якобы, что с ней будет. Мама и нашла работницу госстраха у которой дома была печатная машинка. Она брала печатать на дом документы, и принимала чужие бумаги по сходной договорной цене.

Только через несколько лет мне удалось приобрести аппарат, лицензированный из ГДР – «Роботрон». Он имел вид пластмассового чемоданчика со скошенной крышкой над клавиатурой и весил меньше в полтора раза чем советская «Москва». Да и работалось на нем гораздо легче – не приходилось стучать пальцами, прилагая много усилий при нажатии на клавиши букв.

А потом появилась «Ромашка». Это была новая электронная пишущая машинка (это в конце 80-х) – типа ПЭЛП-305, портативная. Она была уже похожа на компьютер, некоторым образом.

Вот эта самая «Ромашка» стояла и сейчас на моем письменном столе. А старый «Роботрон» был отправлен под кровать покрываться пылью.

Сегодняшнее молодое поколение, наверное, слабо представляют себе, насколько сложно было управляться с такой техникой, как пишущая машинка. Сегодня компьютер, конечно, куда привлекательней: без проблем можно удалить букву, слово, переписать фразу. А при работе на пишущей машинке приходилось удалять ту же неправильную букву при помощи бритвенного лезвия. Потом появилась краска-белила. А как сложно было, если допустил ошибку в середине текста или в каком-либо особо важном документе? Единственный выход – это выбросить весь лист в корзину и начинать печатать весь текст заново.