Анатолий Агарков - Где кончается порядок. Где начинается авиация, там кончаются дисциплина и порядок

Я поморщился – черт их принес всех в нашу лабораторию; негде больше кучковаться что ли?

Наконец, Турченков:

– Э, кончайте-кончайте – рабочее время. Или закройтесь.

Лишние разбрелись по своим рабочим местам.

– Что, Василич, политотдел говорит – война на пороге? – спросил я Драча.

Наставник мой уютно устроился у теплых труб и хотел покемарить часок-другой до отъезда. Однако оторвался от столь приятного занятия и напыщенно объявил:

– Рехнулся, Егорыч, мир. Ей бо, рехнулся!

– Война будет?

– Ну, а как без нее?

Старший прапорщик Драч зевнул и закрыл глаза.

– Воевать не хотелось бы.

– Авось пронесет, – предположил мой наставник.

– Чета, как будто, в последнее время мы их побаиваться вроде начали – с чего это, а, Николай Васильевич?

– От Горбатого все идет. Раньше правители были строже: чуть что – авиация на крыло!

– Ты воевал?

– Не пришлось.

– А смог бы?

– Если прикажут – куда деваться? Турченок вон солдата завалил.

– Как это?

– Дезертира искали, местность прочесывали с автоматами наизготовку. Тот в кустах шнырился… Ну, Леха его и… А когда разбираться? Тут – кто кого раньше.

Сразу с приезда заскочил к дочери. Тещи, слава Богу, не было дома.

Тома кормила девочку с ложки. Но ребенку не нравилось только рот открывать. И это еще слабо сказано. Она терпеть не могла сидеть сложа руки – их надо было обязательно куда-нибудь задействовать. Но всякий раз, когда мама предлагала ей самостоятельность, ложка неизменно превращалась в катапульту, суп или каша в метательные снаряды, ну а уж кому не повезет – в римских легионеров, осаждающих Настину крепость. Поэтому Тома взяла в свои руки процесс кормления. Ей одного только не хватало – превратить этот полезный и нужный процесс в увлекательное приключение.

Раздевшись, взял инициативу в свои помытые руки.

– Ну-ка, черт возьми! я голодный с работы: давай по-братски – ложку мне, две тебе.

Под шумок сунул Насте ложку в рот – не пустую, конечно.

– Считать умеешь? Сколько слопала? – покажи на пальцах. Да у тебя и пальцев столько нет. Все хватит объедаться – остальное мое. Что нет? Тебе тоже надо? Ты больше моего слопала и еще хочешь? Где совесть, дочь?

Под шумок ложка за ложкой – тарелка пуста.

– Ух я наелся! – похлопал себя по животу. – А ты? Еще хочешь? Да нам тебя не прокормить. Мама, неси добавки.

Тома не верит:

– Сам что ли съел?

– Дочь, нам не верят – пойдем дуться.

– Ей надо спать.

– На диван нам можно лечь?

– Сначала разденься.

Мне кажется моя дочь умом и сообразительностью намного превосходит своих сверстников. И наблюдательностью. Она с одного взгляда определяет в каком я бываю настроении и подстраивается – вместе грустим, вместе балдеем. Готов поклясться всеми богами, что в этом маленьком тельце живет душа взрослого человека. Хотя безграничная энергия доказывает, что это все-таки ребенок.

Именно эта самая энергия, выплеснувшаяся при моем появлении, делает Настин сончас невозможным – ей хочется прыгать и скакать. И висеть вниз головой в моих руках…

– Ага, сейчас, – кивает Тома предостерегающе. – Мы только поели.

Маленькая бедокурка никак не хотела лежать под одеялом и слушать сказку про влюбленного летчика, который прямо из самолета рвал на облаках цветочки для ее мамы. Ей самой хотелось летать самолетиком в моих руках – она и ручки раскинула и похоже гудит: ну, просто маленький-маленький истребитель.

Мы немножечко полетали, в окно посмотрели на двор занесенный снегом и, наконец, оказались на диване.

– Жил-был на свете Дед Мороз. Елку с игрушками Насте принес.

– Кстати, елка ребенку с тебя, – Тома уже в кресле с семечками.

– «Если ты сосчитаешь всех зверят, которые на елке висят, я исполню твое желание», – сказал Настеньке Дед Мороз. Давай посчитаем.

Дочь тут же выпростала ручку из-под одеяла.

– Зайчиков сколько на елке – три? Значит, три.

Мы загнули Настеньки три пальчика.

– Ежиков на елке три? Значит, три.

Мы загнали еще два пальчика.

– Ой, не хватает! А где же третий? Доставай вторую ручку – будем на ней считать.

Дочь хитро улыбается, головой мотает, ручку не достает.

– Ах так! Ты нарушила сказку. Я обиделся и с тобой не играю.

Поворачиваюсь набок и смотрю на Тамару.

– Обрати внимание, – говорю ей, – как стремительно растет наш ребенок. Ей уже мало идти в русле рассказа, она по своему усмотрению меняет сюжет. Вот чем она сейчас занимается?

Тома встает на цыпочки и заглядывает через меня на дочь.

– Пальчики свои рассматривает. Скоро уснет. Ты лежи, не шевелись.

– Как живешь без меня, жена? – шепчу я.

Тома укоризненно цокает языком – тихо, мол, ребенок засыпает.

Минут через десять я встаю, одеваюсь. Настя спит – Тома перекладывает ее в кроватку.

– Тебя покормить?

– Я домой.

– Вернутся не хочешь?

– Сюда нет.

– И долго ты собираешься так жить?

– Как только ты захочешь отсюда съехать, так семья наша сразу воссоединится.

– Совсем недолго осталось ждать, – печально кивает Тома.

Как трудно сохранять жизнерадостность, когда уходишь от любимой женщины. На душе снова мерзко. И некого винить кроме самого себя. Это я поверил Пашкову. Это я ударил тещу. Это я сейчас ухожу в метельную мглу от дорогих моему сердцу людей.

А снег все валил… А ветер все дул…

Не дойти до дома без перекура. Завернул в пивбар.

Какой-то пьянчуга прямо с порога:

– Угостишь пивком, воздушный флот?

– Перебьешься.

– Какие мы важные… – нарывается подлюга.

Мужик был в резиновых сапогах, которые были ему явно велики, имел тяжелый запах давно немытого тела, табачного дыма и перегара. В едва достигавшем колен потертом пальто казался грузным, почти толстым. Спутанная борода и нечесаные, с густой проседью космы, похоже, годами не знали ни ножниц, ни мыла.

Сегодня меня раздражала каждая мелочь. Просто поразительно, как чешутся руки стереть с заросшего рыла эту мерзкую ухмылочку алкаша. Врезать бы в челюсть, да так, чтобы он покатился по полу. Взял себе пива…

Опять эмоции. Чересчур часто они стали посещать в последнее время – не к добру это. Сейчас-то нервничать ни к чему. Вроде все устаканилось. Вот только семья…

Нет, но Тома сама виновата – что ее так держит возле маминой юбки? При желании мы давно бы уже нашли квартиру и жили в ней в любви и согласии. Что ни говори, а вины моей нет – я ни в чем ее не обманул. Обманули меня – и она, и Пашков. Во всем виновата ее детская привязанность к буйно-больной матушке. А в жертву принесено детство нашей единственной дочери. Наверное, удар оказался куда тяжелее, если бы не дрязги с райкомом. Как это ни парадоксально звучит, но следует поблагодарить врагов-партократов за то, что дали возможность отвлечься на них…