Николай Ольков - Собрание сочинений. 4 том

Она никогда раньше не интересовалась историей, а книги и фильмы воспринимала как развлечения, нисколько не задумываясь о их связи с жизнью, о том, что художественность есть образный способ отображения действительности, о писателях и режиссерах вообще не имела представления. Школьные уроки литературы пролетали мимо ушей и души девушки, увлеченной не столько науками, сколько постоянным представлением себя в ослепительно белом халате знаменитого доктора в окружении учеников и благодарных пациентов.

После первого рассказа Александра Ивановича о крестьянском восстании и войне с Колчаком она впервые осознала, что до сегодняшнего дня были и другие – грубые, кровавые, жестокие. Вот здание сельсовета, старинный купеческий дом с высоким крыльцом на второй этаж, и с этого крыльца, говорил дед Александр, сбрасывали коммунистов и активистов, а внизу охотники из восставших ловили их на пешни и пики. Она несколько раз заходила в сельсовет, значит, шла по крови казненных, сквозь их крики и предсмертные стоны, потому что живых тут же и добивали. Потом пришли красноармейцы, и бойня продолжилась, только теперь не топили в прорубях, не привязывали к хвостам полудиких лошадей, а цивилизованно расстреливали из пулеметов и пушек. Она видела братскую могилу со звездой на ржавой пирамидке и корявой надписью: «Жертвам кулацко-эссеровского мятежа 1921 г», и сразу возник вопрос: а те, кто восстал и погиб в боях или расстрелян после разгрома – где их могилы? Почему не нашлось для них ни креста, ни камня? И вот это противостояние начальников и простых колхозников, о котором сегодня говорил старик – не есть ли продолжение той ненависти к простому мужику, его жене и его детям? Убийство, которое спонтанно совершил молодой Александр, не назовешь разбоем или хулиганством, у него иная окраска, но какая? Старик сегодня не может определить, убил, потому что баб надо было защитить. А разве все так просто? Она вчера слышала, как бригадир крыл матом двух мужиков, что-то сделавших не так, как следовало. Откуда это право унижать того, кто ниже тебя по званию? Ладно, если это хамство отдельного человека, попавшего во власть случайно. А если оно, это право, дается как приложение к должности? Очень похоже, что так, потому что Ирина за почти год деревенской жизни никогда не слышала, чтобы рядовой колхозник материл бригадира, она даже усмехнулась этой мысли.

***

Заведующий областным отделом здравоохранения Семовских Юрий Николаевич имел четкий график посещения городов и районов, и только болезнь могла помешать и нарушить график. Тогда он отправлял в командировку своего заместителя с памяткой на двух страницах, что надо посмотреть и в чем помочь очередному району. Физическая немощь с каждым годом становилась все ощутимей. Военный врач, хирург, начальник прифронтового госпиталя, он не раз и не два попадал под авиационные бомбежки и обстрелы артиллерии, закрывал своим могучим телом лежащих на операционном столе раненых, закрывал от осколков и от пыли, которая непременно сыпалась с потолков случайных и полуприспособленных помещений. Под Варшавой в мешанине вражеской контратаки он бежал к своему госпиталю и попал под мину. Когда атаку отбили, главврача принесли в госпиталь, и его молодые коллеги со слезами на глазах собрали раздробленные ступни, отрезав весь передок по самый сустав. Семовских долго учился ходить, заказал себе ботинки с негнущейся подошвой, много раз падал, излишне уверовав в свою способность все-таки ходить. Первое время присутствовал на операциях, подсказывал, кричал, ругался матом, если коллеги делали что-то не так, после смущенно извинялся, и все говорили: «Да о чем вы, Юрий Николаевич!». Потом заставил сделать стул—подпорку, и начал оперировать сам. После окончания войны был отозван в распоряжение министерства здравоохранения и направлен в Сибирь главным врачом областной больницы. Продолжал оперировать и учить молодежь, несколько раз прорывался на прием к первому секретарю обкома партии и говорил только об открытии своего медицинского института. Первый все прекрасно понимал и хлопотал об этом в Москве. Наконец, институт открыли, Семовских списался с десятком знакомых специалистов, но в холодную Сибирь приехали только трое. Ему предложили возглавить учебное заведение, он категорически отказался и продолжал лечить, одновременно читая лекции и принимая группы практикантов. Только глубокое осознание одним из студентов своей глупости спасло его от отчисления по настоянию Семовских после того, как студент в присутствии доктора сказал, что хирургия – это позор медицины. Юрию Николаевичу пытались показать фрагмент работы профессора Пирогова с этой фразой, на что хирург ответил, что Пирогову при его гениальности случайную фразу можно простить, но студенту, который собирается стать хирургом и не верит в благородство профессии – ни за что! Впрочем, конфликт разрешился, но никто уже не пытался поставить под сомнение нужность и важность этой профессии.

В Березовку его пригласил председатель райисполкома Хевролин, они давно были знакомы и даже дружили, Семовских каждую осень приезжал в район на охоту и рыбалку, и то, и другое получалось удачно, потому что Николай Петрович отлично знал озера и утиные перелеты. В этот раз гость предупредил, что будет только два дня и никаких развлечений, потому что ноги лишних нагрузок не выносят.

Первый день провели в районной больнице. Подъехавшие поездом областные специалисты провели прием больных, во второй половине дня работали со стационарными пациентами. Сам заведующий беседовал с врачами и медсестрами, обошел все отделения, вечером подвели итоги. Областники доложили результаты своих наблюдений, тут же задавали вопросы главному врачу, заведующим отделениями, специалистам. Хевролин по ходу разговора понял, что хорошего мало, сидел за столом, уткнувшись в бумаги, и головы не поднимал. Семовских спросил:

– Николай Петрович, вы будете говорить?

Хевролин тяжело поднялся:

– А куда же мне деваться, Юрий Николаевич, если я вас пригласил помочь нам в улучшении работы наших медицинских учреждений? Конечно, мне не очень приятно выслушивать критические высказывания ваших коллег, тем более, когда речь идет о вопросах нашего, районного уровня. И мне не понятна позиция главного врача, например, когда речь идет о невыборке фондовых препаратов. Я не врач, но, думаю, область выделяет районам самое необходимое. Неужели, Петр Петрович, у нас все есть, если мы отказываемся от лекарств? И в то же время есть жалобы из участковых больниц, что порой не хватает самого элементарного. По питанию. Стыдно слушать! Товарищ Бытов, ты хоть раз заикнулся о том, что есть проблемы? Я же не могу к тебе на кухню бегать и в котлы заглядывать. Кто тебя надоумил закупить тонну овсяной крупы крутого помола, предназначенной исключительно для комбикормового завода? Ты разве не знаешь, что твою кашу во всем районе зовут плевательной, потому что овсяную шелуху человек есть не может. Ты сам ел эту кашу? По рабочему времени. Ни один врач сегодня не начал прием ровно в восемь часов, все опоздали на десять-пятнадцать минут. Вчера большинство кабинетов прекратили работу за полчаса до окончания рабочего дня. Да, я организовал наблюдение. Это уже не позор, это преступление. Не хотелось бы вспоминать, но было время, когда за подобные дела судили и садили в тюрьму. Нам что, снова к этому возвращаться? Представить невозможно, чтобы доярка встала и ушла, а пять коров остались не доенными. Выходит, у доярки есть сознание, а у наших врачей его нет. По товарищу Бытову. Предупреждаю, что это последний такой разговор, потом будут выводы. Вы ослабили руководство, люди это поняли и творят, что хотят. Как это можно, на кухне нашли записку снабженца повару: «Зина, сметану не разводи, я уже развела». И что? А ничего, и та, и другая до сих пор работают. Остается думать, что вы, товарищ Бытов, получаете эту сметану еще до разбавления. Я хочу заверить вас, Юрий Николаевич, ваших специалистов, что результаты сегодняшней проверки мы внимательно рассмотрим на исполкоме и примем все меры к устранению недостатков.