Николай Лепота - Санта-Разуваевка. Сборник рассказов

Шурка повела носом, принюхиваясь к воздуху в доме. Не верилось ей, что если человек наестся, то может умереть без этого лукового воздуха. Если душить, тогда, конечно, но так… Что-то Ванька врет. Наверно, плохо в школе слушал.

– Набубнился! – Ванька с удовольствием похлопал себя по животу. – Теперь пусть набухает.

– Ага, – умиротворенно согласилась Шурка.

Повеселев, стали дальше смотреть картинки.

– Во, глянь! – Ванька даже жевать перестал.

– Угу, – не раскрывая рот, отозвалась Шурка. Потом, придерживая ладошки снизу, у губы – чтобы зернышки не упали, задирая лицо кверху, сказала: – Едят чо то.

– Каво едят-то? – недовольно процедил Ванька. – Едят… Бестолочь! – (И ее еще не дают по лбу щелкать!)

На картинке у стола сидели какие-то понурые раскосые люди, на столе стояли пустые тарелки. Снизу было написано: «Последний рис съели». Ванька посмотрел на зажатую в кулаке пшеницу, и ему жутко стало от того, что где-то последний рис съели. Дальше-то они как будут?

Тут стукнула дверь в сенках, кто-то затопал, обивая снег. Батя идет. У него бы спросить про съевших последний рис, да подступиться страшно – ходит злой, аж черный, молчит или орет на всех.

В избу, хлопая по плечам и рукавам верхонками, вошел отец Ваньки и Шурки – Иван Чернов. Был он весь в снегу, лицо мокрое и черное.

– М-м-м-м, – заскрипел зубами. – Метет!

И длинно-предлинно выматерился.

– Еле к дверям пролез. Сугробы с крышей совсем вровень. На спине вниз ехал, – и стукнул себя сзади по поле затрепанного полушубка.

– Кабы ночью-то совсем не замело, – думая о чем-то своем сказала мать. Она, склонившись, заглядывала в топку – горит ли?

Ванька наблюдал сверху за отцом. Может, отошел? Разговорится сейчас?.. Матерится-то он всегда матерится, это не беда, но вот когда злой или пьяный, то лучше не подходить: что есть в руках, тем и хватит.

А Иван, устроившись на лавке, выходя из себя, сопел, натужно матерился и никак не мог стащить заскорузлые, загнутые кверху сапоги, обляпанные навозом.

Сырая кирза схватилась на холодном ветру, задубела… В этих же сапогах, скользя и спотыкаясь, он на днях семенил в сторонке от заезжего начальства, заглядывая сбоку на здоровых басистых мужиков, соображая, как бы лучше к ним подступиться.

Там, на ферме, он был совсем другой, никому не страшный, маленький и не то смешной, не то жалкий. В истертом изнутри до кожи полушубке – с большими плешинами на спине, с клочкастым воротником, – подпоясанный для тепла веревкой, с тащившимся по полу бичом, перекинутым через плечо, он шел по соседнему с тем, которым двигалось начальство, проходу и все вострил ухо: ждал, когда начнут ругать председателя, шлепавшего по навозу рядом с гостями в белых новых бурках.

Иван только что зашел с улицы, перегонял быков во двор. Намокший с утра от сырого бурана полушубок заледенел на потянувшем к обеду морозце, и стоял коробом. Иван все обминал грудь, обдергивал полы, и ждал, когда его заметят и о чем-нибудь спросят: начальство всегда разговаривало с народом.

Но это было какое-то неправильное начальство: председателя не ругало, со скотником не беседовало, а брело не спеша довольное, посматривало на быков и что-то басило добродушно.

Иван забежал спереди, встал на пути. Приезжие поравнялись, поздоровались и все же спросили:

– Ну, как дела?

– Да как-как?.. Здравствуйте вам. Как они дела-то! – Иван закрутил головой, как будто его донимали мухи. – Дела-то наши все тут. С утра до ночи все на ферме и на ферме крутимся. А здоровья уже не хватает.

При этом он сипло закашлял, демонстрируя отсутствие здоровья, и похлопал себя растопыренной ладонью по груди. И выплюнул какой-то комок на пол:

– Вот, – сказал, протягивая руку вслед комку, – скоро и легкие повылетают. В санаторий бы какой съездить хоть раз в жизни. – Слышал он, что в санаториях по три кило весу набирают.

Председатель начал его помаленьку разворачивать за рукав:

– Съездишь, Иван. Чего разгорячился-то? Мы тебя в январе на неделю на учебу в райцентр отправим. Там тоже хорошо.

– Мне бы куда-нибудь весу поднабрать. Против ветра ходить тяжело что-то. Вялый я весь стал, Степаныч. Легкий. Хорошо бы мне мяса поесть.

А сам все заглядывал загоревшимися желтым огнем пронзительными глазами на весело посматривающих вокруг мужиков в добротных пальто с каракулевыми воротниками. Те больше внимания обращали на быков, чем на него. Иван засуетился, стал кашлять без нужды, прикрывая рот концом кнутовища, и до того докашлялся, что уже остановиться не мог.

– Ну, давай-давай, – председатель стал настойчиво налаживать его в сторонку. Повернулся к начальству и доложил: – Поперхнулся, видать. А мужик хороший, весь молодняк на нем, – и вновь повернулся к Чернову: – Курить-то тебе надо бросать, Ваня.

Тут один из начальников, приехавших, как позже выявилось, выбрать бычка на убой, шагнул к Ивану и запросто, чтобы тому легче было прокашляться и вольно дышалось, пристукнул несколько раз здоровенным кулаком по горбушке. У Чернова от неожиданности и мощи ударов голова задергалась, точно на тряпочку пришитая. Получалось, что он кивает благодарно или просит еще. Начальник добавил. Ивана закачало, и он вспомнил, как редко возвышающая против него голос жена иногда все же выкрикивает обидно: «Коршун тряпичный!» От недостатка кислорода, обиды и кашля у скотника слезы выступили на глазах.

Он кое-как перевел дух и, вытирая грязными руками слезы, выдохнул сипло:

– Фу-у! Во, мать-перемать, все легкие порвал. Прям хоть бы раз в санаторий, хоть бы продуктов каких пожирней. А то из еды – одна махорка.

Тут он отчего-то стал мелко подхохатывать.

Начальник, хлопавший его по спине, осмотрелся, потер крепко ладони и качнул головой:

– Да-а, хорошие у вас быки, мужики!

И пошел дальше вместе с остальными. Иван потоптался на месте, обстукал затем о кормушку навоз с сапог и ощутил вдруг такую пустоту в груди, точно и в самом деле уже выплюнул легкие куда-нибудь в угол.

Полоскун, председатель, обернулся и твердым взглядом предостерег Ивана от дальнейшего кашля. А у того в изодранном и корявом горле встал комок и неделю там стоял.

К вечеру того дня метель налетела с новой силой, и Иван очень надеялся на то, что «Победу», прикатившую из края, где-нибудь снесет в кювет и забуранит.

Утром его вызвал Полоскун. Вместо мяса накидал целую кучу матерков. Потом велел зайти на склад и получить луку и три килограмма пшена. Этот лук теперь они и варили. Санаторий откладывался…

Маруся Белорукова весь вечер шоркала тяжелой шваброй полы в школьном коридоре, потом прошлась по классам: проверяла – не валяется ли что-нибудь, чистые ли доски, может, мел где ребятишки растолкли… Тряпкой промахнула черные крышки парт, у директора в кабинете вымыла с мылом крашеную белую дверь. Он, директор, сказал ей еще утром, чтобы к завтрашнему дню все сияло, как солнце, что приедет из района проверяющий, что проверяющий очень строгий и «всем будет тошно».