Николай Лепота - Санта-Разуваевка. Сборник рассказов

Маруся сбегала, начистила стекло у лампы, протерла ее со всех сторон и скоренько пошагала домой. Что-то сварить надо, да и спрятаться от греха. Вот тебе и Илья!

А через час примерно, дверь в ее комнату отворилась, и сверху длиннополая тень легла на ступени. Илья пришел.

Вспомнил все же!

Следом вошел и директор.

Маруся подскочила, и, не замечая того, встала как солдат навытяжку. Снова у нее в руке тряпка оказалась.

Она что-то перетряслась вся перед тем. Нехорошо было на душе. Прямо какая-то ночная тоска. Сидели с Шуркой на кровати, закутавшись в одеяло. Она говорила что-то, говорила… Опять было такое на сердце – лечь, уснуть и не вставать. Отчего же это? Может, обида взяла, что мамашей назвал? Да какое там!.. Ну – не разглядел. Темно. А кто она? Мамаша и есть. Дочь у нее. Да еще жизнь – какая? Согнула всю… Нет! Не то. Как-то холодно внутри…

– Как живете? Печь в каком состоянии? – услышала она голос Ильи. И в классах к каждой печке подошел, оглядел. Она через двери видела – даже наклонялся. И тут вот – про печку первым делом. Пожара боится!..

– Слава богу. Не дымит.

– Хорошо. А это дочь ваша?

– Шурка, – только и сказала Маруся.

– А что на кровати сидит? Матери не помогает?

– Так это… – Маруся растеряно оглянулась. В деревне все знали про ее горе, а тут… – Не может она. Ноги не ходят.

– Ноги? К врачу надо.

Не узнал он ее. Ни на граммулечку не узнал. Да и пусть! Пусть уж уходит скорее.

Чего она боялась, сама не знала. Ведь похвалили ее за уборку, и облигацию госзайма она взяла, как положено. На целых ползарплаты. Самим есть нечего, а взяла… И уже второй раз за год. Чего бояться-то? Веселей надо!

– А вы, может, присядете? Илья Викторович! – И тряпкой стала обмахивать табурет.

– В другой раз. Дела еще…

И уж поворачиваться стал, да на шкаф глянул.

– А это что у вас? Икона что ли?

Леонид Семенович только носом зашипел.

– Белорукова! – И еще раз носом зашипел.

– Икона, – покорно ответила Маруся.

– Какая еще икона! – Всем видом показывая, как он сокрушен, воскликнул директор.

– Дева Мария.

– Какая еще Дева Мария! – Леонид Семенович смотрел на нее, стуча в воздухе пальцем по несуществующему столу, а глаза косил все время в сторону – на проверяющего.

– Так какая?.. Матерь Божья… – Голос ее упал чуть не до шепота. Вот оно, чего боялась, не зная еще!

– Какая еще Матерь Божья!

На это она уже не знала что ответить.

– Верующая нашлась!.. – Вздохнул горестно директор. И проверяющему: – Это так она чего-то. Блажит.

– Икону уберите, – сказал спокойно Илья. – Ей тут не место.

И повернулся уходить.

Узкая спина его в шинели, высокая, прямая, как столб, встала перед глазами Маруси. И в этот столб она произнесла:

– Почему? Я вот – Шурке чтоб, калеке. Дом тут мой, как же?..

– Не дом, а школа, – сказала спина. И твердо добавила, зарубку поставила: – Леонид Семенович.

Все ясно. Обсуждению не подлежит.

И шаги застучали по ступенькам вверх.

Директор пришел через полчаса.

– Ну, ты что?

– Что?

– Дурочкой не прикидывайся. Икону почему не убираешь?

– Так нельзя нам без нее, – Маруся смотрела растерянно. Понимала, что-то нехорошее случилось. Но еще не верила, что ничего не изменить, не вернуть.

– Ты что плетешь? Тебе сказано – школа!

– Леонид Семенович!

– И не говори даже! Ты работница хорошая, так-то тебя бы сразу гнать надо за такие происки, а так…

– Какие происки? Какие такие происки?.. Это же нам с Шуркой… Это вся надежда наша.

– Оооо! Да тебе сколько лет? Ты ж молодая еще, а как бабка ухватилась за эту доску. Да и… Нельзя! Школа здесь!

– Я ж дома у себя.

– Нет в школе! – Повторял директор слова проверяющего. – Вроде как дома, но в школе! В советской школе. И всевозможным богам тут не место.

– Это не Бог, это Матерь Божья. Леонид Семенович! Гляньте на Шурку мою. Без ног девчонка.

Директор руками хлопнул по коленям себе.

– Это тут при чем?

– Леонид Семенович, миленький, – Маруся уже ничего не боялась и слов не выбирала. – Пусть бабка я, пусть отсталая, – он только морщился от ее слов, – но по-другому как нам? Я без мужа…

– Придет…

– Шурка не ходит…

– Пойдет…

– Да как пойдет-то?

– Маруся. Ты послушай!.. Ма-ру-ся! Не поможет тебе бог, если врачи не помогли. Да и нет его! Ты что?

– А как же жить нам тогда!

Слезы текли из ее глаз. Но их никто не замечал. В том числе и Маруся. Она, директор и Шурка с кровати смотрели на икону. Крутанут головы друг к другу и – опять к ней. Кивали, руками махали…

– Леонид Семенович! Кому вред от нее?

– Ого-го!

– Я молюсь Божьей Матери, никто не слышит. Никто не видит… Я прошу ее…

– Да толку то!

– Я прошу ее пожалеть нас с Шуркой. – Слезы лились, уже не останавливаясь. – Она мама Богу, она дите носила, ей жалко его было, а мне-то как… Мне-то как жалко!.. Она услышит наши молитвы, пожалеет нас да попросит своего Сыночка… Сыночек, скажет… – Маруся захлебнулась в рыданиях, но все же хотела закончить: – Сы-ы-ночек… А он смилостивится, увидит наше горе…

Директор красный весь стоял, но все тряс головой.

– Нельзя! Сама слышала. В общем, выбирай – или икона, или школа.

Вечером Маруся ушла. Сняла у знакомой старухи угол в низком домике в одну стопку, с замерзшей рябинкой под окном. Перевезла из школы на санках несколько мешков пожитков, на них же потом – Шурку. Зашла к Леониду Семеновичу в кабинет.

– До свидания. Извините уж нас.

– Э-эх!..

– Нельзя нам без нее, – прижимая под мышкой икону, завернутую в платок, тихо сказала она. – А то, может, молилась бы я потихонечку?..

– Э-эх! Мария… как тебя… Ма-ри-я!

И она ушла. Весной переехала в другие места. Куда-то в предгорья Алтая, к синим подножиям его, к красным за полями закатам. Люди говорили потом, после войны уж, видели ее, Иван так и не вернулся с фронта. Еще говорили, Шурка ее на ноги встала, пошла.

Ванька дожил до зимних каникул. Наконец-то можно было подальше закинуть холщовую сумку, с которой он ходил в школу, и с Петькой Ветошкиным, другом-приятелем, рыть пещеры и кататься на пруду с бугров, наметенных за старыми ветлами. Они еще осенью утащили от бани бабки Захватаихи кадку и вот, наконец, дождались своего часа (бабка тогда кадку так и не нашла, потому что хитрые Ванька и Петька сразу же разбили ее на плашки и распихали эти плашки по бурьянам за огородами), теперь они из гнутых дощечек изготовили лыжи.

Ванька Чернов, правда, свои лыжи уже успел проиграть в бабки, и Петьке пришлось временно поделиться своими: взяли по одной накануне и вечером опробовали. Здорово! Еще интереснее. На одной ноге несешься вниз, а другой водишь для равновесия. Ветер свистит в ушах, леденит шею, а чуть оплошал – головой в сугроб. Хорошо! А самое счастье, когда тебя и качало, и мотало, а все же удержался: «Петь! Петь! Я вот так от на ногу присел, вот так от скривился весь и не упал. Потом встал даже… Давай еще по разу!»