Бронислава Бродская - Пробирка номер восемь

– Да, спасибо, дорогой! Постараюсь соответствовать твоим пожеланиям! В Анином тоне появились светские доброжелательные нотки.

– К тебе ребята придут? Уже, небось, готовишься?

– Да, нет, вряд ли кто-то придет. Дети болеют.

– Ни хрена я ни к чему не готовлюсь, твою мать! Если бы ты меня сейчас видел! В ее голове очень часто возникал растык между тем, что она говорила, и что она думала. Ане и в голову не пришло рассказывать брату о своем самочувствии и настроении. Какая разница? Лишь бы он побыстрее отвязался.

– Ну, ладно, старуха, будь здорова! Я тебе перед работой позвонил. Давай, празднуйте. Обнимаю. Бай! Это его вечное дурацкое 'бай'. Сегодня оно особенно действовало на нервы. Почему 'бай', почему не 'пока' или 'до свидания'?

– Да, да, спасибо. Он, что, глухой? Не слышал, что никакого празднества не будет? Ой, да ладно. Плевать. Аня с облегчением повесила трубку. Она знала, что сегодня ей придется пройти еще через несколько таких звонков.

Следовало двигаться, вытереть воду с тумбочки в гостиной комнате, перетаскать в спальню вещи, которые ей ночью пришлось туда перенести, поднять с пола грязные салфетки. Аня несколько раз прошлась между двумя комнатами и в изнеможении села на кровать. 'Ничего себе … денек предстоит. Как же я хреново себя чувствую! Какой-то кошмар' – Анины мысли сосредоточились скорее на ее физическом состоянии: тоска дня рождения отошла на второй план. Она поплелась на кухню и элементарный завтрак показался ей подвигом. Надо было подниматься к компьютеру на второй этаж, и Аня два раза останавливалась на лестнице. Она уселась на крутящийся компьютерный стул, тяжело дыша. Как ей хотелось бы думать, что она так запыхалась из-за насморка и кашля, но что-то ей подсказывало, что дело тут не только в простуде. Плохое самочувствие предательским образом совпало с сакраментальной датой: 65 лет! Аня не привыкла ощущать себя старухой, она даже как о пожилой женщине о себе не думала, но здоровье явно начало ее подводить и грипп тут был ни при чем. Чем хвастаться? Необъяснимо высокое 'нижнее' давление, за 'сто', и пульс такой же за 'сто'. К вечеру 110, т.е. ощущение такое, что она 'бегала', а она вовсе не бегала, она, наоборот – лежала. Это куда годится! Хочется валиться и лежать, лежать, смотря в потолок. Даже читать не было сил. Силы куда-то внезапно делись, и уровень обычной энергии, просто чтобы жить и функционировать, был равен нулю. Аня сознавала, что 'завяла' она как-то сразу. Что хорохориться, если нет сил встать с кровати или подняться по лестнице. Ужас какой-то! Она 'к слову' пожаловалась детям, как 'ей плохо', что она 'неважно' себя чувствует, но никто больно-то не забеспокоился, они тоже не привыкли, что 'мамочка не того'. Все были уверены, что она просто простудилась, заразилась от детей, все, мол, пройдет, надо просто потерпеть. А если не пройдет? А если всегда теперь так будет? А если это нешуточная старость? Аня включала компьютер и у нее в голове крутились противные строчки из дедушки Крылова: 'ты все пела – это дело. Так пойди же попляши!'. Наверное настала ее очередь 'плясать'. Аня открыла имейл и увидела два поздравления: от подруги и от сестры. «Анечка, Анечка … здоровья, радостей, благополучия …сюсю …». Аня знала, что она неправа, что так нельзя. Никто не виноват в ее нездоровье и тоске. Что злиться-то на весь свет. Стало понятно, что сестра скоро позвонит, и придется это перетерпеть. Делать перед компьютером было решительно нечего. Следовало бы начинать писать новую книгу, разные по-этому поводу идеи теснились в Аниной голове ночами, когда она ходила взад-вперед по комнате, пытаясь унять судороги в ногах, которые не давали уснуть. Идеи приходили в голову одна за другой, боролись в мозгу, исключая, замещая друг друга, громоздились, переполняли, внезапно казались то гениальными озарениями, то полной ерундой. Хотелось работать, писать, перенести их на бумагу, наполнить смыслом пока пустой каркас замысла, но наступало утро, тяжелое медикаментозное похмелье, дикая, валящая с ног, слабость, и … желание писать уходило. Замысел казался невыполнимо сложным, воплощать его не было сил. Нет, желание писать не уходило совсем, а просто отдалялось на какие-то мифические 'лучшие' времена. Внезапно Ане стало страшно, что эти туманные 'лучшие' времена уже никогда не наступят. И это была та самая старость, которую она так боялась: отсутствие здоровья, сил, желаний, а главное, творческого драйва. От нее постепенно остается одна оболочка, местами сморщенная, местами, наполненная жиром, некрасивая, убогая, жалкая. Это будет уже не она, Аня, а просто доживающая старуха, которая непонятно зачем существует.

Голова просто раскалывалась. Аня улеглась на диван около телефона. Не было ни мыслей, ни идей, ни планов на будущее. Мозг залила тупая сонная одурь, парализующая волю. Сестра действительно позвонила и Ане пришлось выслушать поток милых пожеланий. 'Соответствовать' потребовало почти титанических усилий, Ане и в голову не пришло ни на что жаловаться. Жалобы разговор бы только продлили, а этого Аня как раз и не хотела. Через какое-то время позвонила старшая дочь Катя. Это был как раз такой звонок, который Аня и ожидала. Разговор 'ни про что', без поздравлений, пожеланий и даже упоминаний о событии, и однако Аня почувствовала, что как раз по-поводу 'события' Катя и звонила. Младшая Лида тоже позвонила и … какие у нее все-таки были тонкие девочки: все сказали и ничего не сказали. Это надо уметь. Молодцы. Аня их не только любила, но и уважала. Они обе были умными, интеллигентными, и по-этому воспитанными женщинами. Настроение стало на гран получше. Старший сын Саша не позвонил. То ли из-за 'тонкости', то ли просто забыл. Такое тоже вполне могло быть. Ане пришло в голову, что как все-таки хорошо, что никто к ней сегодня не придет. Даже сама мысль пойти на кухню и начать готовить еду, казалось нестерпимой. Непонятно, то ли ей было действительно плохо, то ли она обленилась и распустилась. Аня не исключала и второе. Скоро с работы должен был вернуться муж, Феликс, надо было встать и поставить варить макароны. Аня поднялась, ноги ее дрожали, а в за грудиной мерзко чувствовалось лихорадочно стучащее сердце, оно ныло и было, как 'камень' в груди. Вот как бы Аня охарактеризовала свое состояние доктору, но это по-русски, а по-английски она не знала, как такое описать. Тьфу, как надоело быть языковым инвалидом, всегда говорить не так, как хочешь, а так, как можешь.

Макароны переварились, так как Аня опять валялась на диване и в дреме даже о них забыла. Она принялась их сливать, кастрюля была горячая и тяжелая, из-под крышки уже еле капало, щель разъехалась шире, чем нужно, Аня захотела чуть сдвинуть крышку, руки не удержали тяжесть и липкие, мокрые, горячие макароны неудержимой лавиной вырвались в раковину. Крышка тоже туда со звоном упала. В кастрюле осталось меньше половины. 'Б-ть, б-ть, б-ть. Ну почему это с ней все происходит? Она же обычно такая ловкая и рукастая. Пропали макарончики, твою мать! ' Приученной к бережливости Ане, было жаль хороших итальянских макарон, невероятно саднили ошпаренные руки, пальцы уже начали краснеть. В раковине мерзкой кучей лежали дымящиеся, все еще извивающиеся, белые черви, которых медленно засасывало в дыру диспоузера. Первым Аниным побуждением было 'спасти' то, что оставалось, но макароны были такими горячими и скользкими, что обжигали руки и соскальзывали с ложки. Раковина не выглядела чистой и есть макароны, побывавшие в ней, показалось неприемлемым. Аня зачем-то запустила руку в глубь жерла, который она грубовато называла 'жопой' и ощутила под пальцами мягкую, чавкающую, упругую массу, напоминавшую копошащихся монстров из романа Стивена Кинга. Аня вытащила руку, включила мотор и диспозер начал перерабатывать ее замечательные макароны. Там что-то утробно урчало, и Аня настороженно прислушивалась к отвратительным звукам, которые делались все глуше. Скоро в раковине ничего не осталось. Остался осадок чего-то мерзкого, унижающего, пугающего, вызывающего гадливость. Сам по себе ничего не значащий, мелкий, досадный эпизод с макаронами показался Ане символом ее 65-него юбилея. Уронила, не удержала, обожглась, лишилась, а потом смотрела на шевелящихся червей, ехидных, бесстыдных тварей, выглядящих живыми.