Майя Тёплая - Сказы Зеркал

Питтер снова наведался к Элис, Берта снова выпила в баре с новым незнакомцем, старуха вытащила свои вставные зубы, а Марта опять ждала… Она вышла в тёмный город, с просоленными глазами, и направилась к шумящей полоске моря.

Горы, угрюмо нахмурившись, смотрели на бушующие волны с хрустальными отблесками висящей в небе луны.

Время встречам

И время разлукам.

Время штилю

И время шторму.

Время ночи

И время дню.

Время находить

И время терять.

Время помнить

И время забвению.

Время рождаться

И время уходить.

Время любви

И время нелюбви .

Марта сидела у фиолетовых брызг шуршащего моря и плакала навзрыд. Никто не мог услышать этого рёва. Потому что всё и вся оглохло в эти мгновения. Потому что Марта дождалась того, чего она ждала. Что хуже – бесконечное ожидание или потеря найденного? А может, то и другое прекрасно, как эта оглушающая звериная чернота неповторимой, нестерпимо-сочной ночи с океаном, смеющимся в глаза солёными брызгами? Боль пропитала душу Марты, потерявшей счёт дням. Время исчезло.

Тишина сразила свежим клинком, высекая скорбь и сожаление. Марта возвращалась домой. Она шла медленно, с затуманенными глазами, но прозрачная внутри. Такая прозрачная, что сквозь неё могли просвечивать звёзды. Она уже наступала на стыки между камешками вымощенной мостовой. Она переменилась, будто это вовсе не Марта. Глаза её стали чернее, но свет, который проник внутрь скоро разгонит пелену и замерцает осознанием Великого. Слёзы – дань человеческого существования этому миру. Скоро не станет их.

– Привет, Марта! – голос, как топор, рухнул из темноты.

Марта остановилась молча.

– Это же я, Альвин. Ты что забыла?

– Я не помню тебя, Виньо, я не знаю тебя, Альвин… -заворожено ответила девушка.

– Как же? Что ты говоришь такое, моя Марта? Ведь я так долго искал тебя по этим бесконечным переулкам… Неужели ты не помнишь меня больше?

– Я больше не Марта, – холодным, как лезвие бритвы, голосом сказала она и двинулась прочь.

– Подожди, Марта! – крик мужчины рухнул отчаянным булыжником в бездну бесконечных арок приморского маленького городка.

Марта подобрала под ногами камень и скрылась в сплошной темноте.

Когда Марта зашла в свою 74ую квартиру, она, не раздеваясь, подошла к огромному старинному зеркалу, начав бить по нему камнем. Осколки зеркала ударялись о её руки, извлекая из них красные струйки крови. Зеркало разбивалось. Зеркало умирало. Зеркало перерождалось. Его лицо хрустело от тяжёлых ударов камнем, пока всё не превратилось в месиво блестящей пыли под ногами. Больше не придётся отражать. Больше не придётся мечтать. Больше не случится поиграть солнечными лучами.

Отражаемое отражается.

Разрушаемое разрушается

Возрождаемое возродится.

Утро. Оживлённая площадь. Питтер идёт с улыбкой наглеца. За рукавом свежая газета. За спиной снова несвежий ночной бред. Берта собирается уехать из города за манящей на горизонте мечтой и тоже идёт по площади. Старуха жуёт сегодня последний раз вставными зубами булку, запивая её стаканом молока. Виньо (от имени Альвин он избавился) возвращается домой. Думая возобновить прерванную жизнь и постараться выбросить из головы прекрасные губительные иллюзии. Но своего дома он не обнаружил, как и трёх своих сестёр. Больше некому отражать их жизнь. И они все исчезли. Реальность подстроила всё верно, исказив то, что казалось бы искажать не стоит.

Нет ничего реальнее реальности.

Нет ничего иллюзорнее реальности.

Марта идёт с руками, перевязанными бинтами, по площади, наблюдая, как люди снуют из стороны в сторону, каждый со своими мечтами и желаниями. У неё не появилось новых целей, но жизнь она ощущала особенно остро здесь и сейчас, видя, как толпа бесконечно сменяющих друг друга людей проходит перед её глазами. Она села на скамейке, решив ещё немного окунуться в состояние одномоментности, случайности и неповторимости. Она ощущала вкус каждой секунды своей жизни, которая соприкасалась сейчас и с другими людьми. Дворники медленно взмахивают мётлами, убирая осколки прошлого с серых плит площади. У прохожего падает из кармана носовой платок на землю. С земли взлетает стая белых птиц, отражая крыльями свет нового дня. К Марте подсаживается мужчина и угощает её сигариллой. Марта, улыбаясь, курит.

Кто-то подбегает к пареньку с газетой подмышкой и начинает резать его живот двумя тупыми ударами ножа. Люди плавно парят, почти не касаясь звенящего воздуха. Крик, короткий, но острый, как всепрощающая боль, разбивается по площади и исчезает.

Он сидел в своей зашторенной наглухо комнате и играл мелодию на гитаре. Он всегда играл. В последние полгода – особенно часто. Он побледнел и сильно похудел, туберкулёз уже давно запустил свои корни в его лёгких, и поэтому он больше не пел. Слишком тяжело напрягать связки, когда постоянно к горлу тянется невидимая, но жестокая и сильная рука удушливого кашля. Пот выступил на его прохладном лбу, кажется, сегодня – длится вечно…

Это была середина февраля, дворники за окном счищали с асфальта снег, небо же никто не расчищал, и поэтому оно нахмуривалось шершавыми сизыми складками. Оно было пасмурным. И только к ночи исчезали последние признаки мрачного дня – и ткань неба становилась чёрной. Грег засыпал неспокойно – сильные приступы кашля мешали ему погрузиться в глубокий сон, и тогда он слышал, как ветви тревожно стучат в его окно, и ему казалось, что небо за окном становится то белёсым, то словно размытая клякса на бумаге. Такие ночи были похожи на бред – тяжёлые, ватные, медленные. На подушке Грега бескомпромиссно алели ручейки его крови. Музыка же… она была всюду! Она была, когда ему удавалось заснуть, она была, когда он просыпался, когда шёл пить чай, мыл посуду, слышал шум с улицы, но самое главное, она не прекращала звучать в его голове. Как ему казалось, что тонкой нитью она входит где-то сзади его правого уха, с затылочной части. Сайм, его друг, часто приходил к нему. Ещё до его болезни. Он любил сидеть, подолгу, молча или разговаривая, иногда он рисовал его портреты, графично, какими-то ломанными линиями, но в этих изломах был весь Грег! Даже его черты лица были такими – острыми, будто он и есть оживший рисунок Сайма…

Сайм просил его выступать, но Грег был против – ни сейчас, ни до его болезни он не любил большого скопления людей. Возможно, он вообще стал чахнуть, потому что он был слишком изолирован от внешнего мира. Но тем не менее, его музыка, которая шла через него из мира высшего в мир земной, заражала сердца людей необъяснимым волнением. Такое волнение можно испытать, когда внезапный торнадо вдруг заполоняет собой всё окружающее пространство, когда необъяснимо тоскливо становится перед дождём – и людям, и даже птицам, когда ветер поднимает белую пыль и смешивает её с синим воздухом. Все эти странные вещи, которые невозможно объяснить, а можно лишь почувствовать, ощутить, испытать своей Душой.