Мария Козимирова - От сердца к сердцу. Рассказы

– Нет.

– Рожала?

– Так я ж не замужем.

– Половой контакт имела?

Что-то поняла. Стыдно до слёз.

– Нет.

Врач подходит к креслу. Сижу на краешке, руки на груди, в трусах. Женщина снимает маску и улыбается:

– Ты что, в первый раз? Трусы то снять надо. Я как тебя смотреть буду?

Господи, сидя не могу трусы стянуть. Врач ждет. За что такая мука? Хоть плачь…

– Не бойся, я тихонько, ваточкой только мазочек возьму, – голос врачихи смягчился.

Пока я задом наперед, с трусами в руках, корячусь с этого кресла, из-за ширмы выплыла прикрывая груди, в голубых трусах до колен, как и у меня, финка наша, Лиля. Спокойная, красивая, прямо Венера Милосская.

Врач с сестрой откровенно хохочут.

– Боже мой, еще одна… быстренько, трусы сняла и на кресло!

– Не имеете права…

– Это какого права я не имею?

– Это насилие.

– Да не собираюсь я тебя насиловать, посмотрю только.

Лилька, наконец, снимает свои голубые до коленок трусы и пытается взобраться на это блестящее сооружение. Вопросы стандартные:

– Замужем?

– Какое Ваше дело?

– Господи… рожала?

– Вы видите во мне дурочку?

– Ну, хотя бы с мужчиной спала?

– Как Вам не стыдно… это оскорбление…

Врач веселым голосом:

– Поговори ещё… вот возьму зеркало…

Я за ширмой трясущимися руками натягиваю свою нижнюю одежду. Появляется Лиля, тоже с трусами в руках. Помогая друг другу застегнуть пуговицы на лифчиках. Одетые, направляемся к двери. Врач подходит к нам и тихо по-матерински говорит:

– Девочки, куда вы едете, будьте осторожны.

До сих пор помню тот усталый грубоватый голос.

1950 год. Апрель.

НЕ СМОТРЮ

Сейчас идет фильм «Штрафбат». Сама я его не смотрю, как и все фильмы о войне, о любой войне. Тогда мы жили в Иркутске, в бараке с полуподвалом. В небольшой комнате ютилось восемь. Наш барак стоял при дороге по улице Рабочего-штаба. За городом в неё вливались два тракта: Александровский и Иркутский.

Война шла к концу. Мы это твердо знали после Сталинградской победы. В эти годы на фронте был уже дефицит бойцов. Даже наши мальчишки-одноклассники уходили на фронт добровольцами. Поэтому открыли лагеря. У нас-то их было немерено, особенно сажали по 56 статье, политической. Много было и воров, и мошенников всякого рода, и убийц, и ещё, как говорили, «невинно осужденных». Из них и состояли штрафные батальоны. Их и гнали по нашей улице при охране по ночам на вокзал.

Мы об этом знали и смотрели потихоньку. Их сразу из вагонов и на фронт, под пули и танки. Понятно, здоровые мужики сидят, хлеб едят, а дети голодуют.

Ночь. Все спят. Один раз, проснулась я (на ведерко), слышу шепот: «Господи, помилуй, спаси и сохрани…» Спрашиваю:

– Мама, ты, что там шепчешь?

– Дак, молюсь вот.

– За кого, мама?

– Дак, за этих… ну, жуликов-то. Ведь всех поубивают! Господи, помилуй, спаси и сохрани…

А мама-то неверующая была

1944 г.

Жизнь била меня и мелкой дробью, и крупной картечью – залпами и одиночными выстрелами. Не могла убить. Она, конечно, не со зла, а так, для проверки жизненной прочности. А еще, и это самое главное, доказать мне и некоторым другим, что Бог есть.

Случилось это давно, как и всё, что у меня случалось. Правда, и теперь кое-что случается, но уже не воспринимается так близко к сердцу. Хотя опять же, чего греха таить, воспринимается и довольно близко, прямо рядышком. «В мирное, более трудное, чем военное время»* жила наша, уже полусемья все в том же, славном городе Иркутске. А в сорока верстах к западу начал строиться наш красавец город Ангарск. Строили в первую очередь, конечно, огромный комбинат. Заодно и город. Строили его, естественно, как гордо написано на стэлле при въезде в город, комсомольцы. Кто не знает, тот поверит. А мы-то? Ха, своим глазам свидетелей не надо.

Моя родная сестра Ольга как раз и была комсомолкой, и имела срок заключения 20 лет. За что? Неважно.

Но сказать надо. Назначили восемнадцатилетнюю девчонку директором маслозавода в поселок. Она была лаборанткой, опыта не имела, ну и наработала по заводу три кило масла в излишек. Суд был недолог. Как в войну трибунал. Неубитых, особенно девчонок еще много было. И строить много надо. Тогда не было у нас этих… ну, как их… не могу вспомнить, узбеки там, таджики, китайцы. Ладно, не о них речь, а обо мне.

Это я ехала на пригородной «коробке с гайками», такие были у нас два поезда между Иркутском и Зимой. Зима, это станция. И ехала я на вечернем с тем, чтобы переночевать на станции Китой. Не Китай. И было мне лет 16—17.

Ехала я в лагерь №4 на свиданку с сестрой Олей, везла передачку. Теперь стыдно даже писать об этих продуктах, а тогда это было сокровище: два малосольных огурца, 300 грамм хлеба и пачка махорки. Все это мама завязала в полотняном мешочке на крепкий узел. Да я бы и так не тронула.

И случилось, что я не доехала до ст. Китой 4 км – испугалась двух мужиков, которые сидели напротив меня и так нехорошо и как-то хищно улыбались, взглядывали на меня и ржали. Я так и подумала, что они хотят отобрать передачку сестринскую, ради которой я еду в ночь за сорок километров.

Тут станции никакой не было, просто минутная остановка. Я же не видела, где поезд остановился. Подумала, что доехала, выскочила из вагона, упала. Сильно низко земля оказалась. За то обрадовалась, что мужики дальше уехали. Темноты и леса я не боялась. Когда выбралась на полотно, к рельсам, спокойно, прижав к себе мешочек, пошла вдоль рельсов к станции.

В темноте я вдруг услышала тяжелые шаги. Это два мужика быстро шли за мной. Оглянувшись, я увидела их силуэты. Страх охватил хуже, чем в поезде. И я побежала, не зная точно, сколько надо бежать – не каждый день тут бывала. Но ничего другого не оставалось, и я летела со всех своих легких ножек. Но в какой-то момент, не знаю почему, я поняла, что они меня догонят, и отберут мешок с едой. С чем я приду к сестре?

В такие моменты по-видимому сознание у человека отключается, и он не соображает, что делает. Так и у меня. Что-то переклинило в мозгу, что ли. В этот момент меня посетил Бог. Больше было некому.

Я присела, не глядя назад, и резко перекатилась на откос, а с него в кювет. Как пробежали мимо мужики, тяжело дыша, я услышала, теряя сознание.

Ночь шла себе своим чередом, темно… тихо… Где я?

Потихоньку выбралась из кювета, отряхнулась и почему-то спокойно дошла до станционного домика. И как я не смогла до него добежать? Даже засмеялась своим мыслям: трусиха, чего было в кювет падать, платьишко вон, зацепила. Теперь дырка будет. Стыдно в дырявом платье ходить…

Домик рядом, огонь и внутри, и над крыльцом. Слава Богу.

Захожу, картина знакомая. Проходили. Два-три человека лежат на скамейках, куча цыган в углу. Двое взрослых, штук пять детей, старая цыганка с краю, от двери. Небольшой табор. Все мирно спят. Ладно, красть у меня нечего… Не успела я додумать эту простую мысль, как за дверью послышались те самые шаги и раздраженный голос: «И куда эта сука пропала, мать твою?»