Валерий Казаков - Тень улетающей птицы. Повесть

***

В детский сад всегда за руку, и всегда своими тайными тропами меня водила Нянька. Так мы называли небольшую сухонькую старушку, которая жила в нашей семье с незапамятных времен. Она всегда была рядом, всегда казалась мне старой и некрасивой, одетой во что-то бесформенно-тёмное. Нянька не читала нам книг, не рассказывала мудрых сказок, не пела колыбельных песен перед сном, но при этом всегда была где-то поблизости. Она заботилась о нас, оберегала, присматривала, как могла, и при этом ещё успевала помогать матери по хозяйству: полола гряды, окучивала картофель, собирала в саду спелые ягоды.

Позднее я узнал, что у неё была какая-то тяжелая душевная болезнь, не позволившая ей создать свою семью. Но тогда, в раннем детстве, этого совсем не чувствовалось, тогда это не имело никакого значения. Для нас она была такой же, как все. Единственное, что отличало её от всех остальных взрослых людей – это необыкновенная набожность. Утром и вечером она усердно молилась, стоя перед образами на коленях и держа в руке зажженную свечу.

В разговоре она никогда ни на кого не повышала голоса, никогда не жаловалась на свою судьбу, но при этом производила впечатление замкнутого человека, причастного к какой-то тайне, которая её возвышает. Теплыми летними вечерами она поднималась на чердак, маленьким блестящим ключом открывала огромный пыльный чемодан, который хранился там с незапамятных времен, и с любовью смотрела на семейный портрет Николая второго и его жены, который лежал в чемодане сверху. На портрете молодые супруги были так красивы и так молоды, что глаз не возможно было оторвать. Но, заслышав чьи-либо шаги, она тут же прятала портрет обратно в чемодан и поскорее спускалась вниз с полными слез глазами. Что связывало её с этим портретом, и как он к ней попал, для нас осталось тайной.

Нельзя сказать, что мы очень любили её. Наша Нянька никогда не улыбалась и не пыталась нас развеселить, но когда она брала меня за руку и вела к реке, подсказывая, где надо перешагнуть через канаву, где обойти глубокую лужицу, – я чувствовал в её ладони материнскую заботу и тепло. В её глазах всегда было что-то тайное и непонятное, в движениях – излишняя суетливость, в голосе – старческое недовольство, похожее на брюзжание, но даже в самом сложном положении она никогда не переходила на крик – только обиженно вздыхала и начинала что-то шептать, вскидывая руку для крестного знаменья: «Господи, прости им все прегрешения, ибо не ведают, что творят».

Когда мы собирались на прогулку, Нянька предупредительно подавала нам большие фетровые фуражки, чтобы голову случайно не напекло, советовала не приближаться близко к реке, осторожно переходить через дорогу. А когда мы возвращались с улицы – заставляла тщательно мыть руки. Она всегда была рядом, всегда готова была прийти на помощь, и, наверное, поэтому мы её как бы не замечали, не обращали на неё внимания. Нам почему-то казалось, что так будет всегда. Всегда будем мы, братья Арматуровы, будет старая Нянька, наблюдающая за нами любящими глазами, будут строгие и упитанные родители, веселые друзья; будет бездонное небо и красивые птицы, проплывающие в нём с севера на юг.

***

Наш детский сад располагался в бывшей староверской молельной и имел вид большого барского дома, со всех сторон утопающего в густой зелени берез. Самой привлекательной частью его внутреннего убранства стали для меня большие дубовые двери, соединяющие две половины этого здания в одно целое. Двери были высокие, украшенные искусной резьбой и покрытые тёмным лаком. Они открывались по большим праздникам, когда все группы соединялись в одну шумную компанию. Только много позднее я узнал, что это были самые настоящие «царские врата», что слева от них располагался когда-то иконостас. Пожалуй, именно эти двери подарили мне первую встречу с настоящим художественным произведением. Они для меня открылись в мир искусства, в загадочный мир настоящей гармонии. К тому же за ними располагался просторный зал старшей группы, стены которого были увешаны репродукциями с картин известных русских мастеров, таких как Репин, Серов, Врубель и Шишкин.

Сейчас я склонен думать, что так бывает всегда. Так бывает у каждого, потому что к настоящему искусству не пройти по иному пути – мимо «царских врат». Ибо всё остальное – ложь, всё остальное от лукавого…

И всё же летние дни в детском саду тянулись томительно долго. Этот ритуал правильной, в деталях продуманной жизни, вскоре стал меня утомлять. До обеда я ещё кое-как справлялся с надоедливой скукой, а после обеда уже не знал, куда себя деть. Чем заняться?

Я рано привык чувствовать себя свободным, и это чувство постепенно переросло в потребность. Ради свободы я мог пожертвовать всем. А в результате – мне не хотелось спать, когда кто-нибудь этого требовал слишком настойчиво. Не хотелось гулять там, где неинтересно. Мне не хотелось разучивать вместе со всеми глупые детские песенки и правила этикета. Настоящая свобода в моем понимании сливалась с природой, с летом, с густыми зелёными зарослями, похожими на Южно – Американскую сельву, когда можно ходить, куда вздумается, делать, что хочешь. Когда никто ни в чем тебя не ограничивает.

Из многочисленных детсадовских строений особенно хорошо мне почему-то запомнился холодный туалет. Однажды в этом туалете я встретил долговязого мальчика из старшей группы, который спросил меня, видел ли я когда-нибудь девочек, сидящих на горшках? Я ответил, что мне такого наблюдать не приходилось. Тогда он со знанием дела стал уверять меня, что это очень занимательно и ради этого стоит принести из дома перочинный нож, чтобы вырезать небольшую дырку в перегородке между женской и мужской половинами. И хотя нож в детский сад я не принес, эта таинственная дырка каким-то образом вскоре появилась. Честно скажу, я в неё никогда не смотрел. Не мог понять, что может быть интересного в девочке, сидящей на горшке.

В том возрасте, о котором я говорю, мне почему-то нравилось наблюдать за девочками в расстроенных чувствах. Особенно за одной, которую звали Олей. Я хорошо помню, что на Олиной белокурой голове всегда цвели два розовых банта, в глазах играли веселые огоньки, а полные губки были сложены так блаженно и тепло, что очень хотелось к ним прикоснуться хотя бы мизинчиком. Оля уже тогда была красивой, и это почему-то раздражало самых нахальных мальчишек. Её длинной косе то и дело доставалось от них. Когда Оле было больно, она опускала голову в маленькие пухлые ладони и начинала беззвучно плакать. А когда она плакала, стремление прижать её крупную голову к своей горячей щеке было настолько сильным, что я отворачивался и убегал.

Потом мне становилось интересно узнать, перестала ли она плакать. Но этого момента я никогда не замечал. Когда я возвращался (через каких-нибудь пять минут), она уже вовсю беседовала с подружками.