Ольга Силина - Прибежище

Ей совсем уже не нравилось, как вел себя за столом этот человек – чавкал, с явным удовольствием вытирая руки о собственную рубашку, и вообще был с каким-то неприятным сладострастием поглощен едой. Однако она была слишком терпелива, чтобы уйти из-за стола после того, как совсем недавно за него села.

– Что ж ты не притронулась даже? – он через пять минут поднял на нее взгляд, заметив, что она как сидела, так и сидит, больше не занимаясь едой.

– Я не могу, спасибо, – сказала она. Ей кусок в горло не лез в его обществе, так что она уже решила вежливо поблагодарить и подняться к себе – но он неожиданно встал из-за стола вместе с ней, вытирая руки о рубашку.

Впрочем, это всегда неожиданно.

Она всегда заранее ощущала себя побежденной. Психолог, наверное, сказала бы, что это и есть поведение жертвы. Она честно пыталась преодолеть это, но получалось редко, вот потому к ней такие типы и подкатывали – они всегда ощущают, что с ней у них есть неплохой шанс.

И когда он подошел к ней, отступившей в угол, к комоду с запыленными рамочками и статуэтками, к горлу у нее подступила тошнота, ей стало дурно, перед глазами потемнело.

Нет, нет, нет!

Он безошибочно определил еще с первых минут общения с ней, что особенного сопротивления не будет. Она именно из таких, как ему надо – из покорных… Покоренных некими внутренними или внешними обстоятельствами. В случае судебного разбирательства можно будет сказать, что она не сопротивлялась, а значит, сама этого хотела… А она и отрицать не сможет, потому что зашуганная, застенчивая. С такими легко. Однажды он уже зажал такую девчонку, снимавшую у него чердак – и все было хорошо, и ему понравилось. Она потом сразу съехала от него, но, похоже, никому так и не проболталась об их маленьком удовольствии… Стыдно ей, видать, что попала в такую ситуацию. Вот и хорошо, что стыдно.

Но когда он преодолел первый Любин протест – поднятые руки, которые он тут же опустил обратно – и расстегнул молнию на ее кофте, до него дошло, что что-то идет не так, как всегда.

Обычно девчонка хотя бы как-то испуганно отнекивается – просит перестать это делать, слабо защищается – а эта просто стоит, опустив руки после неудачной попытки, и смотрит на него. И взгляд у нее… безразличный, словно это не с ней происходит, а с кем-то другим, на кого она смотрит, скажем, по телевизору.

Да кто на такое вообще может клюнуть?.. – пролетела у него мысль. Пока она одета, так ничего, изящна, хоть и худовата, а как разденешь – никакой фигуры даже нет, одни ребра.

Он снова посмотрел в ее темные, равнодушные глаза.

Внезапно ему стало небывало мерзко, до тошноты – от самого себя, от только что поглощенной еды и от мира в целом. Такое ощущение появилось у него, можно сказать, впервые в жизни, и поначалу было похоже, что это и не его ощущение вовсе – а просто что-то на него нашло внешнее, не имеющее к нему отношения, сглазили как будто.

Девушка, которая в случае насилия над ее волей даже не защищается, а стоит и ждет, что будет дальше – разве это не психическое уродство?

У него опустились руки, и он, тяжело дыша от прошедшего возбуждения, отступил от нее на шаг.

Она же молчала и смотрела на него пустым, чуть хмурым взглядом куклы, будто ее не стало, а душа временно отлетела куда-то, оставив только оболочку, с которой можно сделать все, что захочешь. Ему что-то не понравилось в оболочке? Что ж – странно, ну и ладно, – казалось, говорил этот взгляд. В нем была только бездна обреченности и ровным счетом ничего из того, что могло бы вызывать возбуждение.

Мда, не повезет же кому-то с ней, – пронеслось у него в голове, и он решил как можно скорее ретироваться.

– Э-э… – нерешительно промямлил он, попятившись от нее подальше, – Пойду, что ли, поставлю чайник. То есть, у меня там, кажется, картошка закипает… – он и сам не помнил, что у него происходит на кухне, что было небывалым для него состоянием души. – Застегнись, будь добра, пожалуйста…

Отвернувшись от нее – больше он этого взгляда не хочет видеть – он бочком вышел из гостиной, даже прикрыл за собой дверь, желая отгородиться от произошедшего.

Что его так напугало? Она не знала, но смутно начинала догадываться. У нее даже возникло странное мимолетное ощущение своего могущества – могущества через уродство… Как у серой мышки, которая с помощью шрамов отомстила Королю.

Только ее шрамы были внутри, а не снаружи – но она их продемонстрировала этому человеку, и его возбуждение было прервано. Власть над чужим возбуждением – власть его вызывать или прогонять, как захочешь…

Но эти мысли пришли и ушли. Замедленным движением подняв руку, она застегнула кофту до горла, чуть не защемив себе молнией кожу на шее, и смирно пошла на чердак.

Когда она лежала на кровати, глядя в потолок и пытаясь хотя бы забыть случившееся, хозяин тихонько поскребся к ней, напомнив снова ненавистных ей грызунов.

Она внутренне сжалась, думая, что он оклемался и пришел для продолжения…

Но он, виновато заглянув, только поставил чашку горячего чая и тарелку с печеньем ей на стол и нерешительно замер, напоминая действительно вставшую на задние лапки крысу. Казалось, ему хотелось что-то сказать, но он не решался. Она тоже молча, с удивлением смотрела на него.

– Люба, ты это… не серчай на меня, – неловко пробормотал он. На лице у него было слегка заискивающее выражение, и, кажется, даже покраснели щеки, как у провинившейся школьницы.

– Я не сержусь, – ответила она. Сердиться ей бы и в голову не пришло. Насилие над ее волей было вполне привычным, и ненавидеть было просто бессмысленно – тогда уж придется ненавидеть весь мир…

Он выскользнул из комнаты, и она прикрыла глаза, пытаясь припомнить свою любимую музыку из «Щелкунчика» – ту, где любимая главной героиней игрушка появляется и храбро прогоняет крыс.

Только голосок из детства в дальнем углу сознания – нет, нет, нет! – все еще не считал битву проигранной и был готов воевать. За что и с кем?..

Она закрыла глаза, и под ее веками заметались тени. Поток воспоминаний, который долго сдерживался, хлынул в сопротивляющееся сознание.

Это началось для нее дождливым осенним днем, когда потоки воды текли за окном – казалось, жизнь предупреждала, что ничего хорошего от нее ждать не следует. Любе было двенадцать лет, и она долго сидела на подоконнике, глядя на это безобразие.

И все же даже под дождем – на улице наверняка уж лучше, чем здесь, в четырех стенах… Но гулять их не выпустили.

– Давай упросим Елену Александровну выпустить нас погулять, когда дождь закончится? – предложила ее подруга Аля, невысокая, худенькая и жизнерадостная девочка.