Валерий Гришковец - Поезд вне расписания

Так вот, сойдя с электрички, я, как правило, в Дом творчества иду через кладбище. Чтобы скоротать путь. Да и пройтись по кладбищу полезно во всех смыслах: и воздух тут чистый, и место благодатное. Рядом великолепный, начала 19-го века храм Спаса Преображения. И мысли… сами понимаете, какие мысли приходят человеку на кладбище. Всем советую: заглядывайте почаще на кладбище, особенно – проведать могилы родных и близких. И не бойтесь брать с собой детей. Такое бесследно не проходит…

Переделкинское кладбище. Вековые, могучие сосны, ели, березы… Самая настоящая дремучая роща, возвышающаяся на обширном холме. Среди частых, очень густо стоящих оградок хорошо заметная тропа. Вдоль нее, нередко без оградок, могильные холмики, памятники, в большинстве своем скромные и даже более того. Да и оградки такие же незаметные. Изредка по сторонам наблюдаются памятники посолидней. На них невольно останавливаешь взгляд, читаешь надписи. Нет, имена абсолютно незнакомые. Потом узнал, что кладбище это изначально относилось к селу Переделкино. Ну а писатели похоронены здесь с разрешения московских властей. Кто-то по каким-то причинам не «дотянул» до Новодевичьего, самого престижного в Москве, кто-то, как Борис Пастернак, чуть ли не всю жизнь (творческую) прожил в Переделкино на даче… В основном же тут – могилы местных жителей. Правда, они никого не интересуют. Паломничество, разумеется, к могилам писателей, и в первую очередь, к могиле Бориса Пастернака.

Так и я в самый первый свой приезд в Переделкино, а было это в начале осени 1994 года, намекнул Петру Кошелю, мол, к Дому творчества шел через кладбище, видел множество могил, а вот могилы Пастернака так и не нашел. А хотелось бы посмотреть.

– Я и сам не видел, – отмахнулся Кошель. – Да и что там смотреть. А вот в Дом-музей Пастернака сходить можно.

Обычный, лучше сказать, стандартный двухэтажный деревянный дом, какие строили здесь, закладывая поселок писателей (не по указанию ли самого Иосифа Виссарионовича Сталина?) где-то в середине 30-х. Деревянный, крашенный в зеленый цвет забор. Большой просторный двор с высокими, раскидистыми деревьями по всему периметру ограды. Почему-то запомнились две или три березы у калитки. Сразу видно, что росли они и при хозяине. А может, именно он, хозяин дачи, Борис Леонидович Пастернак собственноручно и садил их?..

Во дворе, слева от довольно широкой дорожки, ведущей к дому, разбит огород. Аккуратные грядки, по случаю осени уже убранные и почему-то кажущиеся здесь сиротливыми.

У входа в дом встречаем женщину. На вид лет шестидесяти с небольшим, русская, одета просто, что после Москвы особенно бросается в глаза. Проходим в дом. Женщина – за нами. Сразу же догадываемся: она тут за главную. Петр Кошель платит деньги, берет билеты. Вроде складывающейся зеленоватой открытки с изображением Дома-музея. В самом же музее – аскетическая простота и скромность. Рабочий кабинет поэта – наверху. Поднимаемся по не совсем удобной лестнице. Не очень просторная комната. Простые, крашенные в темно-красный цвет полы. Небольшой книжный шкаф, с таким же скромным подбором книг. В основном – словари. Под стать всему и мебель – обычные для тех времен жесткие стулья с деревянной же спинкой, откидное бюро – для писания стоя. За ним, поясняет нам хозяйка музея, и работал Борис Пастернак. Тут же, наверху, прямо в рабочем кабинете, в углу на вешалке висит брезентовый плащ, рядом под ним стоят сапоги довольно большого размера, из грубой кожи. Так и хочется сказать: солдатские сапоги. Прямо из кабинета спускаемся вниз, на веранду. Какой-то столик, какая-то ваза, у стены – кушетка, тоже деревянная. В огромные, во всю стену, высокие окна виден сад, почти весь, и вся дорога через двор к калитке. Хозяйка показывает на кушетку: на ней в минуты покоя любил отдыхать Борис Пастернак. На ней он и умер на исходе дня 30 мая 1960 года…

И только спустя два года, в августе 1996-го, я побывал на могиле Бориса Пастернака. Да, отыскать ее на огромном переделкинском кладбище непросто. В то лето в Переделкине проводил отпуск мой товарищ по Высшим литературным курсам поэт и эссеист Евгений Курдаков. Кроме всего прочего, Женя неутомимый путешественник, человек большого. оригинального ума и широкой натуры. Мы не виделись больше года. Обнялись, искренне и тепло, хотя в силу разных причин большой дружбы между нами никогда не было. Женя взял в руки крепкую палку, что-то вроде посоха, и мы двинули на кладбище. Предварительно завернули в магазин. Кстати, в него хаживал сам Борис Леонидович Пастернак. За хлебом, пояснил мне Женя. Из магазина мы зашли в детский профилакторий, что прямо через дорогу. Разместился он в бывшей усадьбе. О ней напоминают вековые вязы да едва просматривающиеся аллеи парка.

– С этого балкона, – Женя поднял палку в сторону двухэтажного дома с колоннами, – Наполеон в подзорную трубу наблюдал Москву.

Теперь же виден запущенный пруд и беспорядочные строения по его берегам. В глаза бросаются терема за высоченными оградами – приют «новых русских». Непонятно, как можно, имея такие деньги, быть безразличным к окружающей природе? Тем более, что здесь построен твой дом… Повторюсь: и парк, и пруд, и речка в окрестностях поселка в таком запущенном состоянии, что, мягко говоря, вызывают недоумение.

К кладбищу мы подошли со стороны поселка. С краю, как бы у подножия кладбища, могила Роберта Рождественского. Есть здесь могилы и других писателей, но все людей малоизвестных, и даже мне, литератору, вовсе неизвестных, так что о них мы говорить не будем. Могилу Роберта Рождественского я видел и раньше, в сентябре 1994 года, спустя месяц после его похорон. Шел в Дом творчества и с моста через протекающую тут р. Сетунь оглянулся на кладбище. Завидев внушительную гору из еще «свежих» венков, свернул посмотреть, кого похоронили. Помню, как сильно был удивлен, что такую литперсону, как Р. Рождественский, положили прямо на склоне, чуть ли не в болоте.

– И нашли же место ему, – сказал я Курдакову, указывая на могилу Рождественского.

Могила была приведена в идеальный (на фоне других писательских могил) порядок. Зеленый ковер живой травы, забранный квадратной окантовкой из черного мрамора. В изголовье – массивный, слегка окультуренный камень – тоже черного гранита. На нем строгим шрифтом вырублено имя упокоившегося.

– Иного, как на обочине, места он и не заслужил. Тут все правильно. И сам он был камнем, вроде этого, свалившимся в одночасье на русскую поэзию. Хотя, по большому счету, тогда, в пятидесятых – шестидесятых, за исключением нескольких имен, в русской поэзии были сплошь камни да камушки…

– А шума сколько было…

– Потому и стоял сплошной шум и звон, что звонари, вроде Роберта Рождественского, из пустого в порожнее пересыпали слова-камушки…