Валерий Казаков - Очарованные любовью. Повесть о первой любви

***

На следующее утро я проснулся совсем другим человеком. Уходя из общежития на работу, я забыл запереть за собой дверь. С девятого этажа спустился на первый без лифта с легкостью юного спортсмена, и пока шел до автобусной остановки, кажется, что-то насвистывал себе под нос.

Зато рабочая смена на заводе в этот день для меня тянулась очень медленно. И к началу работы я опоздал, потому что не заметил среди женщин, спешащих к проходной, моей новой знакомой.

В этот день дядя Витя, мой заводской наставник, поругался с председателем месткома Ниной Витальевной Герц из-за какого-то Германа Ивановича, получившего муниципальную квартиру без очереди, и всё порывался куда-то сходить, с кем-то разобраться, кому-то набить наглую рожу. Я знал, что в такие моменты его лучше не беспокоить, и поэтому со своими глупыми вопросами к нему не приставал. Я был переполнен томительным ожиданием настоящей любви. Настраивал себя на будущую встречу, подбирал самые нужные слова, которые надо будет сказать моей новой знакомой. Представлял удивленное лицо Ирины в первый момент нашей встречи. Вряд ли она предполагает, что я так быстро решусь на более близкое знакомство с ней…

Ровно в четыре часа я уже был у неё. В петлице кожаной куртки у меня на груди краснела бутоньерка из алой гвоздики, шляпа слегка затеняла глаза, в которых сквозило откровенное смущение. Перед дверью в приёмную директора я остановился, чтобы перевести дух. И вошел минут через пять, громко цокая по дубовому паркету подошвами хромовых сапог…

Но, что самое главное, – она моим приходом вовсе не была удивлена. Мне даже показалось, что она не так сильно обрадовалась, увидев меня, и весьма прозаическим тоном попросила подождать её минут десять – пятнадцать, пока она что-то там перепечатает на пишущей машинке.

Я ждал её, не выходя из кабинета, и впервые как следует рассмотрел… На вид ей было лет двадцать пять – двадцать восемь. Она была невысока ростом, стройна, русоволоса, синеглаза. Её нос казался слегка крупноватым, но он не портил общего впечатления, не вносил дисгармонии в её облик. Откровенно говоря, в ней не было ничего от директорской секретарши. Скорее, она походила на, ленивую студентку заочницу, которая третий год учится на первом курсе института.

Когда она освободилась, мы вместе отправились гулять по Ленинграду. Сначала прошли по какому-то мрачному скверу. Потом пересекли старинный чугунный мост, на котором она прочитала мне «Послушайте» Маяковского. Надо признаться, стихи она декламировала прекрасно, картинно запрокидывая голову и отбивая такты оголенной по локоть рукой. Перила моста были влажными и ослепительно блестели, а даль скрывалась в сизой дымке парного летнего тумана. Нева коричневатым потоком струилась под нами, и если смотреть только на воду, то создавалось ощущение, будто мы плывем или летим, как чайки. Парим, как облака.

Была середина июля, в душе, подобно сирени, распускалась любовь, и наверное поэтому как-то по-праздничному воспринималась мной эта влажная от дождя, сотканная из камня и мрамора, ещё непонятная мне до конца северная столица.

Хорошо помню одно выражение, которое довольно часто повторяла тогда Ирина. «Жизнь, – говорила она, – это чудесное приключение, достойное того, чтобы ради удач терпеть и неудачи».

Она ещё не знала, что я готов на всё что угодно, но только терпеть неудачи я больше не собирался. Я слушал её, я её понимал, любовался ею. И она мне казалась самой воздушной, самой возвышенной и вместе с тем самой соблазнительной женщиной на свете. У меня было предчувствие, что именно она сделает из меня настоящего мужчину, преподаст мне урок настоящей нежности. Пустит меня в свое внутренне тепло, разогретое всполохом страсти, а потом мы вместе начнем строить нашу длинную, честную и счастливую жизнь.

Когда мы, мокрые от дождя, опьяненные первыми минутами нашего сближения, укрылись от крупных капель под одной из арок огромного здания Адмиралтейства, она обняла меня за талию и, настороженно глядя в мои глаза снизу вверх, шутливым голосом спросила:

– Скажи мне, юный друг. Я тебе хотя бы чуточку нравлюсь? Я похожу на Розу Люксембург или хотя бы на Клару Цеткин?

– Я не знаю, – искренне ответил я, опуская глаза.

– Будь хотя бы снисходителен ко мне. Как были снисходительны к женщинам все истинные социал-демократы. И сними эти дурацкие сапоги. В них ты похож на революционера тридцатых годов.

– Ладно.

– Ну, разве так отвечают девушке, милый мой. Ты должен быть заботливым. Это право мужчины.

– Я не хотел тебя обижать. Просто я ещё не привык свободно разговаривать с женщинами на такие темы… Мой идеал Павка Корчагин.

– А хочешь, я покажу тебе Исаакиевскйй собор? – вдруг спросила она, круто меняя тему разговора.

– Хочу, – ответил я.

– Тогда пойдем. Дождь, кажется, перестал, – чувствуешь?

Она выставила из-под арки маленькую, просвечивающую насквозь ладонь и стала ловить в неё последние редкие капли.

– Да, – ответил я и осторожно взял её мокрую руку в свою, как будто сорвал яркий и дорогой цветок.

Так мы и шли до самого собора через весь Александровский садик, взявшись за руки, мимо горящих ярким пламенем гвоздик, мимо отцветающих на просторных клумбах тюльпанов, мимо седовласых стариков на скамейках и воркующих в песочницах юнцов.

В соборе она стала показывать мне разноцветную керамическую мозаику, выполненную каким-то известным мастером, и что-то рассказывала о нем. И при этом её тонкая рука была где-то над её русой головой, глаза были широко раскрыты, а голос дрожал.

Потом меня увлекли витражи из разноцветного стекла в высоких окнах собора, потом – висящий под куполом маятник, который то удалялся, то приближался бесшумно и медленно, как крохотная планета, отмеряя время уходящей эпохи.

– Говорят, он показывает вращение земли, – как о чем-то скучном и нереальном поведала Ирина. – Но всё это ерунда. Землёю движет, как ты сам понимаешь, хорошая революционная теория. А тебе лучше подняться наверх и посмотреть на город с высоты птичьего полета. Там прекрасная смотровая площадка. Светлого будущего ты оттуда, конечно, не увидишь. Но панораму города можешь изучить хорошо.

Вид города со смотровой площадки меня поразил. Сразу стало понятно, какой он древний, тесный и прокопченный за три минувших столетия. Какой он, в сущности, неказистый. Я решил, что если когда-нибудь придумаю покончить жизнь самоубийством, то прыгну именно отсюда. Отсюда мой последний полет будет выглядеть вполне естественным, как может считаться естественным всякий завершающий аккорд в музыкальном произведении, случайно разбередившем душу.