Дмитрий Дудкевич - В космосе ветер… Непериодический литературный журнал

В этом шуме тонет даже головная боль. Она приобретает новые качества, перестаёт быть собственно болью, становясь былью, абстракцией, за которой Иванов может не без удовольствия наблюдать со стороны.

Он затягивается снова, в который уже раз, и обрушивает столбик пепла в горшок с геранью, специально для этих целей припрятанный в углу окна. Астроном помнит, что цветы у неё грязно-розового цвета, а листья на ощупь мохнатые, но не жёсткие, как двухдневная щетина, а мягкие, как салфетки из того японского ресторана.

– Кто ты, мой единственный слушатель? – Голос прорывается сквозь помехи как-то неуверенно, сегодня он тише, чем обычно, и в этом Иванову грезится дурное предзнаменование. – Надеюсь, у тебя всё хорошо. У меня всё предсказуемо никак.

Астроному иногда кажется, что у него действительно всё хорошо. А потом – что всё никак. Но, конечно, ни тот, ни другой вариант нельзя считать верным, потому что дела у него плачевны, и впереди – ни просвета.

– Снова не могу выйти из дома. Так что, не знаю, что там сейчас на улице творится. Но ты ведь можешь выглянуть в окно и узнать, какова сейчас атмосфера, нет ли осадков. Правда? Выглянул? Есть там вообще хоть что-то?

Ответ на этот вопрос хотел бы знать и сам Иванов, как хотел бы, будь такая возможность, узнать, как выглядит обладательница этого приятного голоса, молодая девушка, младше его раза в два. Впрочем, голос у женщин – вещь, которой не стоит слишком сильно доверять, это у мужчин он как полноценное резюме и, возможно, неопровержимая улика.

– Я всё чаще склоняюсь к мнению, что говорю с пустотой. Какое-то радио пустоты получается. Никто не пытается выйти со мной на связь. Там ведь никого нет, да? Как нет и мира за стенами, нет записей на старых пластинках, которые я всё равно не могу прослушать, потому что проигрыватель давно сломался. Я права? Пошли вы все на хуй за то, что вас нет.

Иванов прикладывается лбом к холодному, да что там – ледяному стеклу, сквозь которое, как сквозь кромку чёрной дыры не проникает ни один фотон, и в этот раз чувствует температуру. Приятное открытие. Он тушит сигарету в герань, скидывает бычок в перфорированный верх батареи и выключает радио.

За стенами ничего нет. Девушка в эфире так сказала, и это очень похоже на правду. Интересно, какая она. Наверное, очень пугливая, в жизни ни с кем не общается, выговаривается в радиоэфир, как в зеркало. Хочет ли она, чтобы кто-то ей ответил? Скорее, она хочет, чтобы мир не существовал, и так оно, наверное, и есть на самом деле.

Зато в коридоре теплится жизнь, и прямо сейчас по нему цокают массивные каблуки, раздаются шаги, звук которых давно изучен пациентами клиники и привычен, даже в ночное время. Иванов бежит к кровати, на своих негнущихся ногах преодолевает расстояние в четыре шага и падает на матрас, попутно укрываясь липкой от многодневного пота простынёй. Успевает как раз вовремя: дверная щеколда снаружи издаёт противный металлический скрежет, а следом за ним в комнату вползает по полу полоска света, постепенно разрастаясь и превращаясь в угол, как в учебниках геометрии.

В палату заходит медсестра. Иванов высовывает половину лица из-под простыни, чтобы внимательнее изучить свет из коридора. Он там какой-то белый, не в пример жёлтому дневному свету в палате. Наверное, космические лучи состоят из такого. Он способен рваться сквозь вакуум к неведомым мирам, и, в отличие от радиоволн, ему не нужны ни ретрансляторы, ни вышки, ни даже чёртовы радиоприёмники. Он свободен, быстр и информативен.

– Сестра, а что там на улице? – спрашивает Иванов.

На женщине – маска, ни от чего её не защищающая, разве что от необходимости красить губы, но делающая её серьёзнее в глазах простых смертных. Иванову кажется, что она довольно-таки хороша собой, несмотря даже на стремительно приближающийся полувековой юбилей, уничтоженные химической завивкой рыжие волосы и практически полное отсутствие подбородка. Впрочем, что Иванов может знать о женщинах? Рассматривай, не рассматривай, всё равно не поймёшь. Ещё этот странный запах, сопровождающий сестру повсюду – что-то вроде тройного одеколона с тяжёлым хвойным акцентом. Когда она проходит мимо двери, одного обоняния достаточно, чтобы безошибочно узнать её, не слыша стука каблуков или шуршания голубых порванных бахил.

– Чёрт его знает, что там на улице. – Она тараторит, видимо, чтобы не заснуть. – Я тут сутками с вами сижу, не помню, когда дома была в последний раз. Кончал бы ты курить в палате, а.

Сестра раскладывает лекарства по боксам с именами. Полный комплект: три белые таблетки с ризами, одна жёлтая капсула с чем-то сыпучим внутри, одна голубоватая таблетка с крестовым разрезом с одной из сторон и неразборчивой надписью с другой. Иванов точно знает, что его меню не меняется и никогда не изменится.

Когда операция завершается, сестра проходит к окну и прислоняется лбом к холодному грязному стеклу – почти к тому же самому месту, к которому недавно прислонялся сам астроном, разве что чуть ниже – сказывается разница в росте. У неё тоже мигрень, в такие минуты она особенно тепло относится к Иванову. Ей, наверное, кажется, что сейчас они как близкие родственники, скрывающие какую-то фамильную тайну, находятся на одной волне и могут общаться без слов на любые, волнующие человека с головной болью темы. Но время родственных уз ещё не пришло, и это Иванов тоже понимает отчётливо.

– За окном, думаю, весна, – наконец говорит она, и астроном слышит усталость в её голосе, – весенняя ночь, половина первого. Если что, таблетки от головной боли в пластиковой херне, как всегда, наверху справа. Разберёшься.

Сестра быстро выходит из палаты и громко хлопает дверью, от чего щеколда сама стопорится, запирая больных, как тюремный замок.

– Эй, а ты чего притих? – Иванов обращается к соседу, хотя и не знает точно, спит тот, или проснулся и теперь лишь притворяется.

Иногда люди спят совершенно бесшумно, это ещё называют сном младенца. Младенцам не снятся сны, вот в чём дело. Так, по крайней мере, кажется Иванову. У детей не может быть никакой эмоциональной реакции, потому что ничего не снится, а происходит это по причине полного отсутствия какого-либо опыта. Набраться этого дерьма ребёнку попросту неоткуда.

– Разбудила она меня. У неё опять головные боли? Как думаешь, там правда весна?

– Нет там ничего, – раздражённо говорит Иванов, – соврала она. Там просто пустота, а в ней, как мухи в молоке, плавают и дрыгают ножками наши души. Спи. У тебя там, кажется, осталось незаконченное дело.

Через пару минут сосед уже во всю стонет в стенку, хорошо хоть додумался отвернуться.

Почему так сильно болит голова? После таблетки, после долгожданной радиопередачи, после сигареты и медсестры в неуместной маске от гриппа. Должно было стать лучше.