Алексей Ивин - Хорошее жилище для одинокого охотника. Повести

– Может не надо? Кругом сушняк. Мы же в самый ельник забрались.

– А как ты думаешь чай вскипятить? В горстях, что ли? Мы небольшой соорудим, прямо тут. У меня тут старое кострище, я уже чаевничал один раз.

– Нет, мне тут у тебя все равно не нравится: тесно, темно.

– Я сейчас тебе провод сюда протяну электрический, не угодно ли? Может, еще люстру подвесить?

– Я решила, что после школы пойду работать в магазин, в отдел парфюмерии. Знаешь, как здорово: входишь туда – и такой запах: мылом, духами! Просто прелесть!

– Дался тебе этот город. По-моему, здесь пахнет не хуже, особенно днем, когда жарко и все разогревается на солнце. От смороды такой запах, что можно в обморок упасть.

– Нет, ты не понимаешь. В городе удобства: ванная, цветы на подоконниках, кисейные занавески. Я у тети Вали видела: у нее, знаешь, как входишь, сразу направо трюмо в полный рост, а на тумбочке баночек с косметикой полно, в ванной цветной кафель с рисунками, знаешь, как в Китае рисуют, две большие комнаты, пол паркетный, моющиеся обои голубые, – красота! И еще лоджия есть: с восьмого этажа знаешь какой вид – залюбуешься!

– Ну и катись к своей тете Вале, – рассердился я окончательно: спички гасли одна за другой, сухие еловые ветки никак не загорались, а искать впотьмах бересту не хотелось. Казалось, что Бабетта, расписывая прелести городской жизни, издевается надо мной, который, раскорячившись, пытался раздуть слабые искры и запорошил себе лицо пеплом. – Тебе там не жилье – тебе стильные мальчики больше нравятся…

– Ну и что? Они одеваются лучше деревенских. А у тети Вали сын, Глеб, ему двадцать восемь лет, у него уже машина «жигуль» красного цвета, я каталась…

– «Жигуль»! Сама ты «жигуль»! – рассвирепел я, хотя пламя, наконец, взбежало по веткам и веселый огонек заплясал в кромешной тьме. – Они же все там искусственные, они корову в глаза не видели, они думают, что жерех – это птица. Не вру, мне один городской парень доказывал. Как муравьи, бегают без толку туда-сюда. Я зачем тебя сюда привел?

– Зачем?

– Чтобы ты мне помогала. А ты критику наводишь. Мой шалаш раскритиковала. Нормальный шалаш. Хорошее жилище для охотника. Сбегай лучше на речку за водой.

– Ой, нет, я заблужусь.

– Да тут рядом. Слышно даже, как журчит.

– Нет, я боюсь. Сам сходишь, не маленький.

– А ты маленькая? Всего-то два года разницы.

– Нет, я у костра тебя подожду.

– Ты в сапогах…

– Да нет же, говорю тебе, я заблужусь. И вообще, пора домой…

– Ладно, сиди тут. Но если я ботинки начерпаю, ты будешь виновата.

Мне надо сразу понять, что и я не большой патриот сельского отечества и что ничего у нас не выйдет, но мы творили древнюю мистерию: у огня сидела Ева, Адам шел к реке зачерпнуть воды. Отойдя немного, я обернулся. Огонек в чаще выглядел странно: яркий, живой, перебегающий, он с трудом рассеивал тьму и был похож на болотный. Оставалось опасение, что прошлогодняя хвоя займется. У тебя не бывает, что в присутствии женщины добавляется пара-тройка лишних страхов? У меня почти всегда. Хороших, каменистых приступов к воде не было, но я надеялся как-нибудь изловчиться и зачерпнуть прямо с бережка. Глаза не сразу привыкли к темноте, я расцарапал щеку и, спустившись по косогору, угодил в непросохшую старицу. Теперь остерегаться не имело смысла, в размокших ботинках хлюпала вода. Я разулся на берегу, снял носки, закатал штанины и спустился в русло. Вода была просто ледяная: где-то рядом бил ключ; она таинственно струилась откуда-то из-под провисших корней сосны и, образуя мелкий плес, исчезала в сплошных зарослях ольхи. Поверху пахло подкошенным сеном, когда оно вянет, а возле самой воды – тиной, водорослями, йодом. Так и казалось, что в открытый зев чайника вплывает минога: они водились здесь во множестве.

– Сварится, – произнес я вслух, с шумом карабкаясь на берег. Колоться об иглы и ветки не хотелось, пришлось вновь обуться. Что-то, заслуживающее внимания, следило за мной оттуда, с того берега, из-за сосны, я ощущал это кожей и каждой боязливой жилкой, но не разрешал себе даже мыслями обращаться туда. Это ночной наблюдатель боялся меня больше, чем я его. Одно воображенье. Волки нападают, только если заснешь у костра, да и то лишь зимой. Бабетта станет насмехаться надо мной, если обнаружит в шалаше лук: надо было, пожалуй, надежнее его спрятать.

Но когда я, наконец, вскарабкался на угор, приветливый огонек в чаще меня не встретил. Только несколько обгорелых палочек, шипя, пускали дым. В надвинувшейся тьме вокруг тоже было что-то непривычное. Лишь подойдя ближе, я понял, в чем дело: шалаш был разрушен. Колья были выдернуты, настил валялся на земле. Бабетты нигде не было видно, но я как-то сразу почувствовал, что ночные звери здесь не при чем. Первой моей мыслью было, что нас выследили ребята, но я потом понял, что все проще: Еве не понравилось ее жилье. Здесь не пахло, как в отделе парфюмерии универсального магазина. Она его разрушила и ушла.

Теперь бы я ее понял, но тогда…

Ты не поверишь, но я заплакал. Я заплакал навзрыд. Это было так, как если бы плюнули в душу. Ведь я был горд и доволен, что привел в свой дом женщину, я готовился исполнить ее прихоти, ублажить ее чрево горячим чаем, а она поступила точь-в-точь как лисица, которой не понравилось логово, выбранное лисом. И как лисица, она его загадила и ушла.

Слизывая слезы, машинально я собрал обугленные ветки и раздул огонек, попытался воткнуть колья в прежние лунки, но руки у меня опустились. Это была одна из тех выжигающих душу обид, которые мне наносили люди, и от которых я излечивался только в лесу и на реке. Но люди напомнили мне, что они способны преследовать одинокого охотника своей ненавистью даже здесь – в лесу и на реке, в его владениях.

Не знаю, сколько времени я там пробыл, на развалинах своей хижины, но движительной мыслью, выведшей из оцепенения, была та, что, в довершении бед, мне придется, вероятно, возвращаться пешком. Я оставил все, как было, даже потрескивавший костерок, и знакомым путем спустился к реке, переправился через нее. Так оно и оказалось: возле тропинки велосипеда не было. Бабетта ушла на войну. Наши женщины годятся для этих целей. Из славянок я и до сих пор не встречал ни одной, которая бы умела быть другом. В твоем доме им нужно одно – власть. Их роль – разрушение и предательство. Их оружие – грубые упреки, насилие и, если оно не действует, – измена. Говорю тебе: я не встречал ни одной, которая бы питала почтение к мужеству. Ни одной, которая бы не преступала черту своих полномочий…

– Но почему она это сделала? – спросил я Венесуэльского.

– Трудно сказать. Но архетип поведения наверняка очень древний. Она-то потом говорила, что обиделась на меня, узнав от подруг, что я называл ее дурочкой и Бабеттой. Но я думаю, ей не понравилась отведенная роль. Она боялась, что, напоив ее чаем, я начну ее обнимать-целовать, а за это как бы недорого заплачено. Ты меня понимаешь? Русские женщины ужасные трусихи. И так же, как и мы, они не соблюдают границ, условий и законов. Но она меня переоценивала: в те годы я был совсем еще мальчик. Мне следовало настоять, чтобы за водой отправилась она. Мужчина не должен бросать слов на ветер. Как важно придерживаться изначальных правил, я понял много позже. Никогда не служи женщине, мой друг. Служить женщине – это фигуральное выражение, которое мы употребляем, чтобы отблагодарить их за служебное рвение. Не слушай, что говорят по этому поводу поэты: редко случается, что у них все в порядке с головой. Что до меня, то с тех пор я никогда не привожу женщин домой. То есть туда, где я привык отдыхать или принимать какие-либо решения…