Алексей Ивин - Хорошее жилище для одинокого охотника. Повести

Ну, и о часах, конечно, в который раз:

– Уже месяц, как мама отнесла часы Коле, а он, видно, спьяну наступил на них, раздавил циферблат, стекло и все колесики погнул. А теперь говорит, что лучше заменить. А маме замена не нужна, ей надо эти самые часы, позолоченные, «Полет».

Ну, и о Нине Васильевне:

– Ты представляешь, эта толстая дура сегодня с утра не в духе, насилу вырвалась от нее. Требует, чтобы я и в пятницу работала, вместо Нюрки. У Нюрки ребенок заболел, так она дома сидит. А мне что, больше всех надо, что ли? Я ведь тоже выходного жду незнамо как.

Баюнов не останавливал ее, но и не слушал. Душеизлияния были прерваны приходом Нины Васильевны.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она властно. – Пришел заказчик, полчаса тебя ждет, а ты здесь торчишь. Поди сними с него мерку. И запомни: в рабочее время надо работать.

– А я и так работаю, – огрызнулась Анфиса, съежившись, как собака, на которую замахнулись. Однако, почувствовав, что бессильной репликой не защитила свое достоинство, добавила: – Что вы, Нина Васильевна, все за мной следите? Я, может, в уборную пойду – и вы за мной?

– Ты не в уборной, а здесь лясы точишь. Иди обмеряй заказчика и не смей отвечать мне в таком тоне.

Заштат. Райцентр. У умного человека через неделю пребывания возникает синдром Чацкого: бегу, не оглянусь, пойду искать по свету…

Возмущенная, что ее поносят при Баюнове, Анфиса, как боксер на ринге, раздраженный, что публика аплодирует удачному выпаду противника, готовилась сразу послать Нину Васильевну в нокаут, но желчные слова застряли в горле, как только она помыслила, что из этого выйдет. Бурливая, она гневно хлопнула дверью, так что затрясся фотоаппарат на штативе, и вскоре так дергала и трепала в примерочной своего клиента, толстяка с круглым носом, что тот лишь терпеливо покряхтывал.

– Зря вы, Нина Васильевна, – сказал Баюнов, сглаживая неприятное впечатление. – Она ведь еще ребенок, ветер в голове…

Баюнов как третейский судья, более мудрый, чем оба спорщика, оболгал Анфису и одновременно косвенно польстил Нине Васильевне, ибо если у одной ветер в голове, то предполагается, что вторая благоразумна.

– Ничего, поделом ей! – Нина Васильевна подразумевала в этих трех словах, что она, как разумная руководительница, и сама об этом знала безошибочным чутьем, так что упрек не по адресу, но расшифровывать не захотела. – Я к тебе зашла вот по какому поводу. Послезавтра у нас с мужем серебряный юбилей…

– О, поздравляю вас, Нина Васильевна! Так вы уже двадцать пять лет замужем? Кто бы мог подумать!

– Да. Двадцать пять. Так вот, Трофим, я приглашаю тебя, а заодно попрошу сделать несколько памятных фотографий. Ты ведь свободен послезавтра?

– Ну конечно, Нина Васильевна! Я с удовольствием приду и сделаю. И не только фотографии, а и все, о чем вы попросите.

– Приходи часов в семь вечера.

– Непременно.

– Ну, спасибо.

Нина Васильевна ушла довольная. Баюнов, отплатив старой даме за менторский тон чуть заметной иронией панегирика, все же не без самодовольства подумал, что начальство к нему благоволит. Вот только расходов требует. А впрочем, наесться до отвала, напиться наливок – тоже неплохо.

Баюнов, замурлыкав под нос ариетку, хотел было заняться свадебными пленками, но, похоже, проявить их сегодня уже было не суждено, так как дверь открылась и вошел часовщик Коля, неопрятный человек в помятом пиджаке.

– У меня к тебе дельце есть, – сказал он. – Только сперва скажи, что сделаешь.

– Ну, выкладывай. – Баюнов не любил Колю. Но разные нищие и пьяницы к нему почему-то клеились. Похоже, что генетическое: Баюнов-старший был донельзя опустившийся мерзавец, который тем не менее добивался сыновней любви. – Опять небось денег надо?

– Верно! – угодливо воскликнул Коля. – Прямо мысли мои читаешь.

– Сколько? – сурово спросил Баюнов, чтобы приструнить Колю, повластвовать и поторговаться: деньгами он скупился. Подобострастность часовщика ему не понравилась: показным юродством маскировалась наглая ухмылка попрошайки, уверенного, что ему не откажут.

– Да сколько дашь, – смиренничал Коля.

– Два рубля хватит? – пытливо спросил Баюнов, сомневаясь, оценит ли Коля его великодушие.

Коля оценил, тем более что не надеялся ничего получить от этого сквалыги.

– Ну, ты меня спас. Благодетель, отец родной! Спасибо. Отдам с получки. – Коля вроде бы и искренне благодарил, а все-таки паясничал, унижая благодетеля.

– Ну-ну, – сказал Баюнов великодушно. – Верю, что отдашь.

– Ты-то со мной не выпьешь? – услуживался Коля в избытке благодарности. Он знал, что Баюнов откажется, потому и предложил. И правда, Баюнов не принял жертвы, чтобы не примешивать своекорыстия к прекраснодушной благотворительности:

– Нет, как-нибудь потом…

– Как хочешь, – благодарно засуетился Коля. – Спасибо тебе, братец, вовек не забуду.

– Не за что.

Заштат. Райцентр. Середина семидесятых. Робкая дура-закройщица, которая всерьез считает, что золотой зуб – это красиво, пьющий тщедушный часовщик, толстая заведующая. Вы встречали в райцентрах заведующую хоть чем-нибудь – и не толстую?

Баюнов, как только Коля вышел, опять почувствовал прилив бодрости, волновавшейся в нем с утра. Все сегодня были как-то удивительно добры, ласковы, от него зависимы, прибегали за советом и состраданием, соподчинялись. Влюбчивая Анфиса, любезная Нина Васильевна, кроткий Коля – какой добрый народ, какой деликатный! Трубя ариетку в полный голос, он возбужденно прошелся по кабинету. Хотелось обласкать еще кого-нибудь, чтобы еще раз обрадоваться, удостовериться окончательно, что все его любят и все ему поклоняются. Он решил позвонить Нефедову. Нефедов был сын священника и заканчивал философский факультет университета. Баюнов ревниво дорожил своим другом, хотя тот не потворствовал ему, а скорее третировал; с ним Баюнов связывал свои смутные устремления к духовности.

Когда Нефедов поднял трубку, Баюнов сказал обычным защитным шутливым тоном:

– Добрый день, сын попа. Что делаешь?

– Читаю.

– Не придешь ли ко мне сегодня вечером? Рад был бы тебя видеть. Хочется поговорить.

– О чем?

– Ну, это вопрос не по существу: найдется о чем поговорить. Я сегодня добрый и, может, даже не стану оспаривать твое просвещенное мнение.

– Хорошо, приду.

Хотя ничего знаменательного не было сказано, Баюнов ощутил желанную радость. До обеда у него побывали всего трое клиентов, и все трое ему понравились. Они таращились в объектив, робели, словно на приеме у короля, суетно и пристрастно охорашивались, чтобы запечатлеться красавцами, и все-таки терялись перед нацеленным фотоаппаратом, как перед дулом пистолета. И если раньше Баюнова сердили их ужимки, их запуганные тщеславные глаза и ложная величавость, то сегодня он расценивал это как робость учеников перед мастером, как потерянность неофитов. Это ему льстило, и он, стремясь припугнуть, без конца пересаживал их, священнодействовал с рефлекторами. Что клиенты раздуваются, как индюки, и вовсе не из благоговения перед его магическим искусством, а из тщеславия, его сегодня только забавляло. Его великодушию не было предела.