Алексей Ивин - Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове

Ионин затруднялся, не унижаясь, не кривя душой, не возводя напраслину на Таисью и не оскорбляя Катюшу, рассказать обо всем. Да и что было?

– Успокойся. Не надо истерик, ради бога. Выслушай меня. – Он взял ее за руку, которую она с отвращением отдернула. Это его разозлило. Чувство вины исчезло. Раз от него требуют покаяния, он не станет каяться. Сдерживаясь, чтобы не нагрубить, сказал: – Да, я был у нее. Да, пил вино, когда узнал, что тебя нет. Да, мы гуляли и целовались! Да, да, да! – Теперь уже у него истерика. – Тысячу раз да! Все, что она наговорила, все было! А если ты не переменишь тон, я вообще отказываюсь отчитываться перед тобой. Я не обязан это делать…

Ожесточался с каждым словом. Заносило, бунтовал, как всегда, когда покушались на его свободу. Правдолюбивый ответчик перед единственным истцом – перед самим собой. Идет выяснение отношений с потерей нервных клеток. Что предпримет другая сторона? Другая сторона страдальчески улыбается:

– Целовался?.. С ней?! С этой недотыкомкой? Браво! Ха-ха, браво! – Затем опять нагнетение пафоса (такой характер): – Рыцарь! Джентльмен! Одной пишет, что любит, а с другой спит! Аристократ, чистюля – и с кем? С этой… – Не может подобрать хлесткого слова; ну наплевать! – дальше: – А я-то, глупая, хотела выйти за него замуж, чтобы не канючил. Жалела его, несчастного, закомплексованного, «гениального». – Уничтожающая градация, затем еще одна: – Ничтожество, бабский угодник, пустомеля! Смешно подумать – гений! Липнет к каждой сифилитичке, а туда же… До чего же я была глупа…

Борьба самолюбий, ничего не поделаешь. Каждое слово начинено ядом и желчью. В негодовании Катюша даже не заметила, как проговорилась, выдав желаемое за действительное, когда, намереваясь больнее уязвить его, сочла, что и для него обручение столь же желанно, как для нее. Ионин использовал ее ошибку; он-то хорошо помнил, что никогда не говорил и не писал ей о своей любви и тем более о женитьбе, если не считать нескольких туманных витиеватых фраз, которые можно перетолковывать как угодно. В запальчивости она переходила всякие границы. Это надо же – так его чехвостить, словно собственного мужа!

– Во-первых, – он вскипает чайником. Изо рта, как из конфорки, валит горячий пар, – я не позволю так отзываться о Таисье. Ты ее плохо знаешь: это чистая, добрая и правдивая душа. Во-вторых, я еще, слава богу, свободен в своих поступках. Избави меня бог от такой супруги, даже если бы я и был расположен жениться. Другое дело, что этого хочется тебе. – А вот это уже зря, это уже клевета. Но его заносит, горяч, слепнет от самолюбия. А когда заносит, он легко переступает границу самоуважения. Из этой пары не получатся старосветские помещики. – Я ведь для тебя подходящая партия. Честолюбие-то дамское: раз-два – и в дамки. Гений не гений, а перспектив больше, чем на фабрике. Через тернии к звездам. Не хочу быть простою крестьянкою, а хочу быть столбовою дворянкою! Я для тебя лишь нижняя ступенька на лестнице в небо. А мне такие расчетливые особы не нужны, я сам рассчитываю кое на что. Таисья для тебя дерьмо; все люди – навоз, только ты жемчужина. Так или не так? Кто же из нас двурушник? Кто подопытная свинка? Кто кого унизил? Она, видите ли, думала облагодетельствовать меня, согласившись выйти замуж. Да это я, я снисхожу до того, что встречаюсь с тобой, несмотря на все твои козни. На твоем жаргоне это простое проявление благовоспитанности называется «канючить». Да на фиг ты мне сдалась, если на то пошло! – (Грубо, ох грубо, даже если «на то пошло»). – Зачем я приехал, радостный, с открытой душой? Чтобы терпеть эти унизительные сцены? Поплачь о своих воздушных замках, а я ухожу. Прощай!

Он и не думал уходить, но слово не воробей: произнесено. Глубокое падение, характер тоже отнюдь не сахар. Медлит, ждет, что предпримет противник. Медлит, хотя вид потрясенной Катюши свидетельствует об убедительности его вероломных эскапад, добивается полной капитуляции. Забывает (никогда и не знал об этом), что женщина капитулирует только под ласками.

– Какой же ты негодяй!

Катюша, чувствуя, что в теле разливается сухой лихорадочный жар, стремительно вышла, потому что вдруг поняла, что теперь у нее хватит решимости порвать с Иониным. «Я отомщу ему, я – отомщу – ему!» – думала она в полуобмороке, сладко, безысходно жалея себя за физическую слабость и жадно устремляясь к рабочей аптечке – за валерьянкой.

Ионин стоял еще некоторое время, собирая разбросанные чувства; его трясло.

– Встретились! – пробормотал он и смачно сплюнул в кадку с фикусом.

Возвращаясь домой, понял (дошло), что погорячился. «Как в басне: поспорили две яблони, которая из них лучше, и засохли; пришел садовник и обе срубил, – думал он, по обыкновению синтезируя после опыта. – Что ни день без любви, то ближе коварный садовник.

сказал невидный желтолицый кореец. Но почему, почему я хотел только одного – беспрекословного, рабского подчинения? Кто мне ответит? Эсхатология?»

4

Разгоряченный, он забыл, что нужно в редакцию, опомнился только в подъезде своего дома. Еще раз плюнул с досады и повернул обратно.

Конечно, он мог бы безбедно прожить два каникулярных месяца на матушкином иждивении, тем более что не любил журналистскую работу. Не ценил. Строчил об успехах сельского хозяйства, промышленности и культуры, но подписывался псевдонимами, точнее – фамилиями своих врагов. Зато, сотрудничая в газете, он – не без редакторского сопротивления – публиковал подборки своих стихов и короткие рассказы, вознаграждаясь за вынужденное лакейство; однажды даже напечатал отрывок из повести, озаглавив его «Свет в августе», чтобы проверить, читал ли кто-нибудь в городе Фолкнера, но никто не заметил его мистификации и в плагиате не упрекнул, а на следующий день на базаре услужливый грузин, у которого он купил килограмм слив, завернул их ему в газетный кулек с его шедевром. Ни дохода, ни признания журналистика не приносила, но всякий раз, уже дважды, принятый на должность, он надеялся гальванизировать печатный труп, хотя уже через неделю выяснялось, что совместить предписания горкома, объективной действительности и собственной совести не сумеет. Мечтатель. Впрочем, он чаще отлынивал, чем работал, как и большинство сотрудников, кроме двух стариков сталинской закалки, еще веривших в правое дело и потому громивших пережитки капитализма. За два месяца он нравственно и физически опускался, закаивался, что больше никогда не вернется на это торжище лжи, а на следующий год опять шел, потому что больше некуда было пойти. На этот раз он решил договориться лишь о внештатном сотрудничестве и публикации своих стихотворений.