Алексей Ивин - Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове

Пока он учтиво справлялся, не занимается ли она самообразованием, не трудно ли на фабрике, ведь там работают такие вульгарные бабы, пока грубовато льстил, она думала, поддаваясь, что напрасно подтрунивает над ним, он красивый парень, этакий белокурый божок, и не беда, что вкрадчив и глуп, зато, кажется, добр; и отвечала дружелюбнее.

Концерт начался, они попримолкли, но, чтобы не остудить взаимный интерес, время от времени перешептывались; сзади на них шикали. Обоим было уже не до музыки, не до шуточек, которые отпускал в перерывах между номерами конферансье Левка Синицын.

– Может быть, уйдем? – осторожно спросил Ходорковский. Он осторожен: перед ним странное явление, фабричная девчонка.

Катюша согласилась.

На улице они вздохнули свободнее и наконец познакомились. Предопределенность, вынужденность, с которой он спрашивал, а она отвечала, угнетали обоих: неполное доверие, этакий холодок. Она его принимает за ловеласа, а он ее убеждает, что она интересна ему как человек. Когда разговор вынужденно прерывался, каждый из них смятенно решал, стоит ли овчинка выделки, не разойтись ли подобру-поздорову, но ему было жаль расставаться с ней (все же заинтригован), а она хотела отомстить Ионину, который так дешево ее ценит. Поэтому оба навязчиво склеивали прерывистый разговор, который, впрочем, оживился, когда Ходорковский упомянул Синевых (вот-де с какими людьми контачу).

– О, значит, вы знакомы с Иониным!? – невольно воскликнула Катюша.

– Да. А вы тоже его знаете? Каким образом?

– Он часто приходит к моей хозяйке, у которой я снимаю квартиру.

«Часто» – лишь небольшое преувеличение, потому что ведь встречались же.

– Он ее родственник? – спросил Ходорковский.

– Он приходит… из других соображений. Она ведь еще довольно молодая, ей тридцать лет. Да вы, вероятно, слышали о ней? Ее фамилия Оссовская, Таисья Оссовская. Личность известная в городе. Богатая невеста, между прочим: дом-пятистенок и сорок тысяч на книжке. Сейчас она работает в редакции, а на досуге спекулирует иконами и дефицитными товарами…

– Не знаю, ничего не слышал о ней, – сказал Ходорковский. – Я и с Иониным-то только сегодня познакомился. Он производит благоприятное впечатление – умен, образован…

– Образован? Пожалуй… Но это страшный человек – фанатик, каких мало: родную мать не пожалеет ради идеи.

Ходорковский благосклонно выслушал уничтожающую характеристику; ему тоже так показалось, но он счел своим долгом смягчить приговор:

– Он еще молод, в молодости мы все фанатики; но он самостоятельный, упорный человек и своей цели достигнет.

Для Катюши эти слова были как елей на душу; она всегда знала об этом, знала, что он прозябает в безвестности только потому, что талантливые люди нынче не в чести. Но, признательная Ходорковскому, она ничего ему не ответила.

Гуляя по вечерним улицам, они по-прежнему ловчили на все лады, говоря подчас противоположное тому, что думали; теперь не время откровенничать, иначе их новорожденная связь, в упрочении которой они были заинтересованы, оборвется; и хотя единомыслия между ними не обнаруживалось, к концу прогулки, в скверике неподалеку от Таисьиного дома они приятельски шутили и договаривались о будущей встрече. Катюше определенно нравилась двойная игра. Ознакомительная легковесная болтовня о музыке, о поэзии, даже о политике была лишь увертюрой к тому моменту, когда они сели на скамью и Ходорковский неловко набросил свой пиджак на ее плечи: свежо. «Сейчас полезет целоваться», – подумала она: игра-то нравилась, но «изменять» не входило в планы. Ах, как все это щепетильно, пошло, под видом заботливости: не холодно ли, тю-тю-тю… Трогательная забота там, где ни на грош любви, и идейная болтовня там, где только любовь, любовь! Несчастный Иона! Каково тебе в китовом чреве, нецелованному, пришил ли пуговицы, как я тебя учила?..»

– Моя дама мерзнет – значит, я плохой кавалер, – сказал Ходорковский, заметив, как ее передернуло.

Ее передернуло еще раз, уже не от холода. Взволнованно промолчала, не зная, возмутиться, подтрунить или убежать, потому что ей вдруг стало не по себе: он был совсем чужд, этот противный робеющий красавец. Знал себе цену, но не был прост, как просты очень умные люди без предрассудков. Вот это слово: предрассудочность.

Ходорковский нервничал: нет контакта, открытости. Загадочное явление, фабричная девчонка. В ее странном взгляде чудилась насмешка: давай, мол, видишь: жду. «Шлюха! – определил он, наконец, непонятное явление. – А я-то, дурак, зондирую почву, распинаюсь об искусстве». Но хороша, красива! И он нагнулся поцеловать Катюшу, да так, чтобы распалить чувственность; уже и губ коснулся, как всплыла догадка: форсирую события…

И в самом деле: Катюша вдруг вскочила, сбросив пиджак и выскользнув из-под занесенной руки, и влепила ему пощечину.

А вот это уже лишнее, нервное. Причудливая особа, совсем не умеет себя вести.

Секунду они таращились друг на друга, потом Катюша повернулась и побежала к Таисьиному дому. Бежала в гневе и стыде, пока не оказалась за калиткой под густыми пахучими акациями. Отворяя тягучую дверь, отчетливо представила (вновь пережила), сколько импульсивной неприязни вложила в удар, и какое лицо было у Ходорковского, – и расхохоталась. Как он выпучился! Зубы, однако, у него плохие – пахнет как из помойки. Дега, Сен-Санс – это ладно, но зачем торопиться? И зачем так о Саше? «Ах, он ведь молод, в молодости мы все фанатики». Румяный балбес, фат. Однако и она тоже хороша, – и непоследовательна, и с нервами не все в порядке. И почему только она такая дура уродилась? В ее возрасте уже семьей обзаводятся, а у нее ни с кем ничего. Если так и дальше пойдет, быть ей старой девой…

Она не знала, что ее опасения напрасны, что в ту самую минуту, когда она бичует себя за своенравие, Ионин раскаивается в том же, а уязвленный Ходорковский, всё прощая строптивице за красоту, примеряет и отвергает варианты перемирия (обратного хода). Все они его не устраивали. Одно хорошо: он теперь знает, где эта жемчужина скрывается. Знает ее и Ионин. Не позвонить ли ему завтра с утра – выведать обиняками, что за человек эта Екатерина Малакова? А стоит ли связываться с гордячкой и недотрогой?

Наконец, решив быть последовательно непреклонным и не искать встреч с «гордячкой и недотрогой», Ходорковский вернулся домой, но заснул лишь на рассвете, измученный мыслительным бдением.

7

Но даже если бы он и решился позвонить приятелю, то не застал бы его дома: утром Ионин отправился к редактору.

Ну что ж, он согласен поработать, журналистская практика так или иначе пригодится. Однако один он это дело не осилит – готовить материалы, мотаться по деревням; нет, не осилит…