Владимир Рунов - Путешествия по розовым облакам

По большому счету, у нас никаких особых житейских трудностей и не было. Во всяком случае, мы их не ощущали. Любой новый день нес какую-то очевидную приятную мелочь. Например, в известном всем курильщикам магазине «Кубанские табаки» на углу улиц Гоголя и Красной вдруг появились болгарские сигареты, и в Валькиной лаборатории враз забрезжило атмосферой, навеянной неореализмом Рене Клера, Феллини, Росселлини, Витторио де Сика, которыми упивалась молодежь, особенно нашего толка.

Мы изо всех сил изображали друг перед другом продвинутых людей нового поколения. Из лабораторных чашечек пили ячменный кофе (другого-то еще не было), курили душистый болгарский «дерби», неторопливо вынимая сигареты из мягких пачек с цветным изображением скачущего жокея. Смолили ведь, что попадя, класса с шестого, поскольку относились к полубеспризорному и уже довольно дерзкому послевоенному поколению, а курево втихаря таскали у взрослых. Тоску военного времени народ, по большей части, глушил курением взапой, даже моя мама – черкешенка, мать которой была столь националистична, что даже отказывалась говорить по-русски и отца моего иначе как гяуром не называла.

Сразу после войны мама приехала в Армавир узнать, что осталось от родного города, о судьбе матери и братьев, о которых всю войну не имела никаких известий. В форме инженера путей сообщений, при должности начальника цеха промывки паровозных котлов крупного оборотного депо, что на главном ходу Транссибирской магистрали, она произвела на местных черкесов ошеломляющее впечатление.

От большеглазой тихони Евы Айдиновой, в образе которой убывала на рабфак Ростовского института железнодорожного транспорта, ничего и не осталось. Особенно, когда вынула из кармана пачку «Беломора» и прикурила от латунной бензиновой зажигалки, зажав ее в побелевшей руке, чтобы скрыть боль от наката печальных известий. У старейшины армавирских гаев, дедушки Мартироса Джагупова, от такой неожиданности папаха съехала на нос: «Женщина все-таки, место должна знать!»

Но Ева Ивановна только сверкнула в его сторону глазами, да и чего ей было не курить, даже в обществе местных аксакалов, если там, на Урале, в грохоте раскаленного железа она командовала бригадами замазученных горластых ремонтников, готовящих к фронтовым рейсам гигантские паровозы ФД (Феликс Дзержинский), которые на северо-кавказских направлениях и в глаза не видели. Это те локомотивы, что мчали к фронту бесконечные эшелоны с танками Нижнего Тагила, самоходками Челябинска, катюшами из Омска, самолетами Новосибирска, длинные составы из сибирских и казахских стрелковых дивизий, прикрывавших Москву от супостата.

Тем более, узнав от соседей, тех же Джагуповых, Дамбазовых, Бароновых, что еще осенью сорок второго мать скончалась от дизентерии в полном одиночестве. Хоронили сердобольные соседи. Где могила – никто не помнит. Большинство мирных жителей унесла оккупация: голод, болезни, фашистское угнетение. Треть Армавира легла во рвы, что каратели заставили накопать за Красной поляной. Старший брат попал в плен еще в августе сорок первого под Ржищевом на Украине, средний, водитель танка, дошел почти до Варшавы, но в районе Отвоцка получил последнее и самое тяжелое ранение. Сейчас долечивается в Грозном.

Но, по правде говоря, к шестидесятым годам эти проблемы стали приобретать уже некое успокаивающее свечение. Душевные раны рубцевались, быт налаживался, тем более для нас, которые если что-то и помнили, то в виде неких неясных силуэтов. Сейчас же новое поколение: комсомольцы и не комсомольцы, передовики и отстающие, длинноволосые стиляги и стриженные под пролетарский полубокс активисты, искренне считали, что наигравшись в войну, человечество, наконец, успокоилось, осознало, что даже худой мир будет лучше самой победоносной войны. Как это получше объяснить современным украинским правящим идиотам?

Неугомонный Корсун во многом задавал тональность нашего поведения и динамику поступков. Он один из первых в городе приобрел мотороллер «Вятка» и носился на нем, как персонаж из фантастических романов Герберта Уэллса: в огромных летных очках образца чкаловских перелетов, прожженном танковом шлеме, который с фронта привез его отчим, и похожих на гигантские клешни хоккейных перчатках. Подарил их ему Анатолий Фирсов, знаменитый нападающий, с которым Валька познакомился во время вгиковских практик.

Как-то с фотоаппаратом наперевес он проник на тренировку команды ЦСКА, убедив сверхстрогого тренера Тарасова, что будет вести себя тихо, как мышонок. Тарасов на занятиях посторонних не терпел, но на Вальку внимание обратил. Скорее, не на него, сколько на его фотоаппарат. Тот был необычен тем, что имел турель с тремя объективами и назывался «Мечта».

– Что это у тебя за камера? – хмуро поинтересовался грозный Анатолий Владимирович, пока подопечные грохотали в раздевалке массивными доспехами.

– Сам сделал! – сказал Валька.

– Как сам? – изумился великий тренер, которого удивить чем-то, казалось, было невозможно. Как, впрочем, и растопить сердце, однозначно отданное одному – хоккею. Валька торопливо (чтоб не выгнал, как прогнал на его глазах барышню из журнала «Мир моды», собравшейся порадовать читателей образами закованных в латы огромных хоккеистов в обществе изящных фотомоделей) стал объяснять, что это его, как сейчас говорят, «ноу-хау», чтобы не терять время на смену объективов, а мгновенно, в зависимости от нужды, меняя фокус, приближать объект съемки.

– Так сам и сделал? – уважительно сказал Тарасов.

– Ну конечно! – подтвердил Валька, – У вас на площадке за минуту сто раз ситуация меняется. Как поймать? Только с такой же скоростью…

– Верно рассуждаешь! – Тарасов тем и славен был, что хорошо понимал, что новое – это совсем не забытое старое, а то, чего еще никто не делал. Он и сам был из тех, кто тащил успех любимого дела через такие тернии, что золотые «звезды» олимпийских побед откладывались на его сердце и личной судьбе рубцами инфарктов и строгих выговоров.

Лично я его видел даже с клюшкой в хоккейной коробке, в том же Свердловске. Это много позже появились крытые площадки и ледовые дворцы, где публика кушает мороженое и потеет от напряжения, наблюдая за хоккейными схватками. Тогда же, особенно на среднем Урале, собачий холод хватал за все части тела, и зрители жались друг к другу, закутанные в самое теплое, что было в доме, сквозь белые, полуобмороженные ноздри источая иней пополам с табачным угаром. Часто и игроков-то за морозным туманом не было видно, и только по иступленным воплям болельщиков можно было угадать в какой части площадки идет схватка.

У любителей хоккея в пятидесятые годы (его тогда называли канадским) в особой чести был армейский клуб ЦДКА (Центральный дом Красной Армии), где играющим тренером как раз являлся тридцатилетний Анатолий Тарасов. Забивал часто, как вихрь проносясь за воротами, зычно подгоняя своих игроков делать тоже самое.