Владимир Рунов - Путешествия по розовым облакам

– Нам этого еще не хватает! – гундел в нос, поскольку опять простыл, Архангельский. – Я вчера на этюдах видел ее среди этих… певунов-лыжников. Помахала издали ручкой, езжайте, мол, без меня… Вот чучело! Хотя, че мы ей? Я и сам после этого Визбора слюни распустил. Талантлив, собака, хотя и мерзавец. Взял в полон нашу золушку. Так, знаете ли, про между прочем… Да и меня, признаюсь, сильно взволновал…

И вдруг затянул тихим и хриплым голосом, чего мы никогда от него не слышали и даже не подозревали о таких способностях:

– Я тут, братаны, замыслил одну картинку, прямо по оной балладе. Уж так она через меня прошла, – непривычно торопливо, словно боясь упустить что-то важное, заговорил наш красноголовый друг.

– Вален! – Мишка снова перешел на прозу. – Да очнись ты! На фиг она тебе нужна. Ты же творец, значит страдать должен… Страдания художника – это… это… Это энергия для вдохновения. Ты вслушайся, как тот злодей излагает, – и он снова запел, на этот раз громко:

Валька забился в угол кровати, прямо на смятую подушку, подобрав под подбородок ноги, и тупо смотрел в одну точку.

– Слушай, Вален, – менторски вступил я, – че бы тут не пели, лучшее лекарство от неразделенной любви – новая любовь… Я на той вечере присмотрел одну барышню, тоже, кстати, из Краснодара…

Мишка захохотал.

– Че ты смеешься? – Корсун зло посмотрел в его сторону.

– У-у-у… – завыл наш общий друг, – я ее знаю. Стрептоцид на моей башке – просто лютики степные. Но я, думаю, тебе понравится… Как ты, Волоха, считаешь?..

– Валь! – заговорил я. – Та барышня тебе подойдет, хотя бы потому, что она единственная, кто способен ехать с нами в обратный путь на мотороллере.

– Тем более в краснознаменной овчине, – Мишка потряс ленкиным тулупом. – Ей, видать, сам Визбор куртец подарил. Японский, по-моему? Сплошные молнии и карманы, хоть сегодня на Эверест…

– Значит так! – решительно продолжил он, – я сейчас пойду разыщу ее…

– Кого? – проскрипел Валька.

– Ну, подружку твою новую… Она с ранья чаще всего в баре ошивается. Да! Немножко выпивает, но создание прелюбопытное. В училище у нас пробовалась натурщицей, раздевалась, как солдат по сигналу «Отбой». Правда, мечтает о журналистике. Калугин, куратор нашего курса, не захотел брать, объясняя, что она первую и вторую древнейшие профессии быстро объединит с нашей. А у него, видите ли, «партейный» билет один… Так что, вести?..

– Веди… если хочешь, – неуверенно всхлипнул Корсун. – Только я небрит…

– И не надо! – воскликнул «Сальвадор». – Она как раз из тех, кому нравятся небритые, лохматые, нечесаные, страдающие по утрам похмельем… Сейчас увидишь! – и он скрылся за дверью.

Минут через десять появился вновь в сопровождении барышни, заставившей Вальку впасть в еще более ступорное состояние. Несмотря на холод, девица была в шортах, майке, при полном отсутствии лифчика и с гигантским начесом на голове, выкрашенным в сине-зеленый цвет. К тому же в эту копну было воткнуто радужное перо неизвестной нам птицы. Как потом объяснила, тайского петуха. Где взяла – не помнит, кто дал – тоже…

– Этот, что ли? – спросила Мишку и рукой с гигантским перстнем показала на Вальку, который по-прежнему сидел на кровати, хотя обалдев от увиденного, начал уже медленно спускать босые ноги.

– Да! – подтвердили мы.

Барышня неопределенно хмыкнула и, подойдя к Вальку почти вплотную, протянув узкую ладонь, замотанную шпагатом, сказала:

– Ну, давай знакомиться, одинокое чмо!

– Кто чмо? – еще более опешил Вален.

– Ну не я же! Ты, конечно! – улыбнулась барышня, обнажив зубы как у кролика, к тому же крашеные охрой, – а я Наташка-замарашка…

Впоследствии мы часто вспоминали (но так и не вспомнили), кто первым перепасовал ей то «чмо», ибо более подходящей «кликухи» для нее трудно даже себе представить. Она якобы училась на филолога, но сразу пожаловалась, что ее собираются отчислять за непотребный вид и такое же поведение.

К вечеру друг наш ожил, а утром следующего дня, уезжая, мы имели за спиной Валена новую приятельницу, предварительно погасив ее долги в баре. Оказалось, немалые…

О том, что она с серьезным вывихом, поняли, как только двинулись за пределы Домбая, на Теберду. Во-первых, заявилась в лохматой папахе погонщика овечьих отар (говорит, подарил старый чабан) и, напяливая на себя ленкину овчину, вывернула ее наизнанку. Во-вторых, всю дорогу визгливо вопила в валькин затылок одну и ту же песенку того же Бизе.

В предвкушении обещанного Валька давил «на всю железку», поскольку время от времени «чмо» осторожно пыталась укусить его за ухо и шептала, перекрывая встречный ветер:

– Учти, в любви я тигрица…

На посту ГАИ, где-то возле Армавира, нас остановили. Усатый старшина, проверяя документы, спросил, показывая глазами на Наташку: «Кто это?»

– Снежный человек! – бодро ответил Мишка. – Приобрели по случаю на карачаевском базаре… Везем в зоологический сад юных натуралистов города Краснодара для всеобщего обозрения.

Сержант хохотнул: «Такую только там и показывать! Езжайте, хлопцы, а то умру от впечатлений. Конец рабочего дня все-таки…»

Как ни странно, но больше нас никто и нигде не задерживал. По приезду в город Корсун повел подружку к себе домой, поскольку по дороге призналась, что из общаги ее уже выгнали.

Примерно через неделю он пошел на прием к ректору мединститута, заслуженному-перезаслуженному профессору Илье Парамоновичу Лапышеву, попросить, чтобы тот похлопотал перед сановным коллегой в университете за его забавницу, Наташку-таракашку.

Лапышев к Корсуну относился хорошо, ценил его как прекрасного специалиста, «поставившего фотодело в вузе на непривычно высокий уровень» (так говорилось в докладе ректора по случаю какого-то праздничного торжества), но, тем не менее, поинтересовался:

– Кем она вам, голубчик, приходится?

Тогда не существовало понятия «гражданский брак» и Валька, как трактовал Гражданский кодекс, брякнул:

– Сожительница!

Профессор относился к числу людей возвышенной нравственности, тем более, что супруга его, необъятной толщины Адель Вартановна, похожая на бочонок, что царь Салтан кинул в «море-окиян», читала лекции в краевом Доме санпросвещения об улучшении семейной гармонии в свете решений последнего съезда партии. От такой откровенности «пророк Илья» (так его заглазно называли в институте) слегка дрогнул: