Ульяна Уфимцева - Серый камень. Повесть

Что такое смерть, я поняла только через пару дней. Не помню, что я делала в этот момент, но точно помню мысль: «больше никогда». Еще два дня назад дед лежал в больнице и они хихикали с бабушкой о чем-то своем. Я сидела и смотрела в окно. Мама хлопотала с мисочками и пакетами.

И дед был жив. А сегодня наступило «больше никогда». Не было страшно, и не было больно, и плакать не хотелось.

Ощущение немного похоже на то, как лопается мыльный пузырь. Он красивый, парит в воздухе и переливается всеми цветами, но происходит что-то неуловимое и его больше нет. Как будто никогда и не было. Но я-то знаю, что пузырь был и этого уже не изменить. Не изменить этого знания. Был, нет, я знаю. Думаю, что это и называют путь. У пузыря миг, у человека век, у баобаба тысячелетие. Много позже я узнала, что некоторые люди чувствуют обиду, когда кто-то умирает. Я не чувствую. Просто был, просто нет, просто знаю.

Второй раз смерть была немного ближе. Я была старше. Его звали Олег. Мы дружили. Как в те далекие времена дружили – портфелем по голове, подножку поставить, крапивой по голым ногам и прочие прелести первой любви и дружбы. И было очень понятно, кому нравишься, а кому нет. Никакой романтики. Или это у меня не было романтики. Мы подросли и стали прогуливаться по темным местам. Чисто платонически. Молча. И тоже было понятно. Если он пришел в мой двор и сидит на лавке с другими пацанами, – это значит, он меня ждет. Я знала и не торопилась. У Олега были огромные командирские часы, и по тому, как часто он на них смотрит, прояснялось время моего выхода. Чем чаще смотрит, тем ближе время выхода. Я брала мусорное ведро и задолго до прибытия мусоровоза выходила. Ведро оставляла в подъезде. Проходила мимо лавочки с пацанами и делала вид, что очень спешу к подружке в соседний подъезд. Он вставал, брутально пожимал пацанам руки и молча шел следом. Все понимали – любовь. Так мы и ходили, пока мусоровоз не приезжал. А потом он перестал приходить. Сначала я смотрела в окно и его не было.

Потом он перестал ходить в школу. Потом оказалось, что у него саркома. Потом он умер. Ему было 15. Я не видела, как он умер. Я не была на его похоронах. Я просто жила и знала: «больше никогда». Был, нет, знаю. Путь длиной в 15 лет и больше никогда.

В живой жизни больше никогда, а во сне однажды.

Пришла после школы и легла спать. Лежу. Не спится. Звонок в дверь. Отрываю. Стоит Олег.

– Пойдем погуляем.

– Ты же умер?

– Пойдем.

Иду. Огромное серое здание. Не видно, где заканчивается и где начинается. Ни в высоту, ни в длину края нет. Нет балконов. Только входные двери. Заходим в одну из них. Спускаемся на пролет ниже. Все серое. Длинный коридор без дверей и маленькие кельи – симметрично направо и налево. Заходим в одну из них. Олег деловито идет впереди и машет рукой – приглашает следовать за ним, но не оборачивается, просто машет. Иду.

В келье сидит ко мне спиной старушка. Благообразная такая старушка в цветном платочке и черном платье.

– Тут я и живу, – говорит Олег и показывает на каменную нишу в стене.

– С этой бабкой?!

– Дура ты, жить тебе долго. Иди, откуда пришла.

– Я не знаю, как выйти, столько шли, я не запомнила.

Звонок в дверь. Просыпаюсь. В голове мутно, туловище чугунное. Пошевелиться не могу. Сонный паралич. Валяюсь. В дверь все звонят и звонят. Перестали. Телефон звонит. Не могу встать. Лежу. Не сплю. Опять в дверь звонят. Просыпаюсь снова. Встаю. Все еще чугунная. Открываю дверь. Мама в слезах.

– Что случилось?

– Я спала.

– 6 часов?! Я ношусь по всему поселку, ты не открываешь, трубку не берешь!

– Не знаю. Просто спала.

– Я думала, что-то случилось! Зачем дверь на второй замок закрыла? Знаешь ведь, что ключа от него нет.

– Я не закрывала.

Смерть была совсем рядом. Но не моя. Потому что я дура. Она любит умных.

Потом мы жили с Димкой в университетской общаге, и однажды утром нас не пустили в столовую. Оказалось, что какой-то студент прыгнул с крыши и повис на строительных лесах. На открытом штыре строительных лесов. Проколотый насквозь. Вниз лицом. Все ходили смотреть снаружи. Он был похож на муляж. Он совсем не выглядел как человек, словно куклу повесили для страху. Страшно не было. Было непонятно, зачем он это сделал. Неужели есть что-то важнее жизни? Это я тогда так думала, потому что Димка был рядом. А когда Димка сказал, что ОНА для него все, я взяла старую безопасную бритву, вынула ржавое лезвие и попыталась разрезать вены. Но не знала, как правильно. И получилась только маленькая лужица. Некоторые пьют таблетки – это, конечно, надежнее, но все равно есть вероятность, что откачают. Так что студент был прав.

Дуры живут долго; я замотала бинтом жалкие раны на запястьях и стала жить дальше.

Тогда я впервые заметила, что больно не мне, а другой мне. Не знаю, когда и как она появилась, но, когда я ее заметила, мы стали дружить. Это не как у шизофреников с множественным расстройством, где личности не знают друг о друге. Мы знаем. Иногда я главная, иногда она главная. И мы разные. Я мягкая и добрая, отзывчивая и внимательная. Она жесткая и грубая. Я людей люблю. Она их троллит. Я жалею, она наказывает. Я не знаю, кто из нас тень. Когда я гуляю с собаками и вижу свою тень в свете фонарей, то мне кажется, что этот темный силуэт добрее меня. Это значит, что я где-то посередине между ними. И, может быть, меня давно нет и я себе снюсь.

Была еще одна смерть.

Зимняя Москва не самое позитивное место на земле, особенно когда ты в депрессии. Депрессия – странное слово. De-press. Нет сопротивления. Так и есть. Лежишь себе, и все пофиг. Что воля, что неволя… Пьешь, куришь и практикуешь по Пелевину неработающий телевизор. Но социум орет прямо в мозг иди работай!». А зачем? Смысл какой? А смысл есть. Жизнь длиннее депрессии. Вот и весь смысл. Жизнь длиннее любого события в ней, и эта череда последовательных во времени и пространстве переходов – любовь, дети, родители, работа, повышение в должности, деньги, развод, смерть других – это и есть длина жизни. Тебе повезло, если в твоей жизни много этого. Возникает ощущение длинной, и бурной, и насыщенной жизни, полной всяких переживаний. Всю эту бессмыслицу действий знал мужик, который снег на крыше чистил. Сначала он сбросил лопату вниз, а потом встал на край, раскинул руки как крылья и полетел. Я смотрела. Это было быстро. Всего пять этажей, и на грязном московском снегу – лужа. Красная. Но мне все равно, и я не потеряла чувство красного, как в том кино с Брюсом Уиллисом. Красная лужа на грязном снегу, и рядом валяется лопата. Не знаю, когда его убрали.

А потом умер папка. Я его, наверно, любила. Он позвонил, когда я прилетела из Доминиканы, и сказал, что все нормально. Конечно, это было не так. Он болел. У него был рак. Это бич нашего века. А может быть, мода. Если нет рака, то странно, почему человек умер. Ведь рака не было. Не знаю, от чего умирали люди раньше, когда не было рака. Как это: умирать от старости? Наверно, человек просто отдаляется от жизни. Неинтересно, не трогает, не цепляет. Начало взгляда со стороны. Конец эмоций. Когда эмоций еще много и планы есть, тогда приходит рак и забирает планы и эмоции, потому что ресурсов все равно не хватит на осуществление задуманного, чего зря человека мучить. Узурпатор жизни.