Антология - Дороги и перекрестки

Нет, гордый Людвиг ван Бетховен,
Не ода «К радости» твоя
объединит, а матч «Эйндховен» —
«Бавария» – Das Stimmt, Ja, Ja.

О, Дюрер, нет —
Мой светлый Альбрехт,
Гравюры тонкие твои
Оставлены в высоких альпах
Ушедших нравов и любви.

И снова нет, дражайший Гете —
Мыслитель, музы ловелас,
Не вам владеть сознаньем масс.
Когда искусство на излете,

Но счастье в том, что вы живете
Хотя бы в нескольких из нас.

Выйдешь случайно в чужую весну, —
в чью-то священную мглу.
В небе фонарик далекий блеснул,
искрой скользнув по стеклу.

Лунной испариной ляжет роса —
слез полуночный покров.
И не заметишь – окажешься сам
в омуте вешних садов.

Тихо с деревьев стряхнет белый цвет
ваше величество грусть.
Знаю, что в этот парящий рассвет
я никогда не вернусь.

Ген одиночества – грустный аллель,
разочарованный мим
бродит под сводами спящих аллей —
ищет потерянный мир.

Люминесцирует млечная даль.
Чей это призрачный свет?
Падают звезды – роняют печаль.
И окончания нет.

Вот так понемногу, по капле
вода не оставит следа
ни марта, ни камня на камне,
ни жизни разбитого льда.
И нас понесет по дорогам
в весенний туманный рассвет
шофер на маршрутке убогой,
которому имени нет.

И так бы оно и случилось, —
темнел умирающий снег,
и чья-то незримая сила
наш пульс запускала в разбег.
И верили: все – несерьезно,
и жили, смеясь и шутя.
А жизни жестокая проза
топила нас словно кутят.

И мы, уплывая в пределы
досель неизвестных миров,
смотрели на мир этот белый
сквозь серость предмартовских снов,
где купол светлел, ускользая
от сумрака наших аскез,
из обетованного рая
отечных весенних небес.

Я вижу мальчика, на дереве сидящего
И яблоки бросающего вниз.
Но он из прошлого, а я из настоящего,
И это все – лишь памяти каприз.

Он улыбается, и вьются его волосы,
А снизу ему дед грозит рукой,
И узнаваемы их оба голоса
В том времени, ушедшем на покой.

И дым костров опять слезит глаза мои.
И запах осени из детства прошлых лет
Опять мне лжет, что все осталось за́ морем.
Но знаю я, что этого там нет.

Там есть земля, покрытая бурьянами,
Могильный камень на семи ветрах.
И стая птиц, с их ариями пьяными
Не потревожит моих предков прах.

Плыть по реке на неспешащем судне —
Что может быть приятней и теплей?
Доверить бегу волн года и судьбы
И дух речной увидеть, как елей.

Простым матросом, а не капитаном —
Работать днями в саже и в поту.
А вечерами становиться пьяным
От водной глади, стоя на борту.

Меж берегов спускаться по теченью
В туманы утра, в розовый закат,
И предаваться внутреннему пенью,
И знать, что нет судьбе пути назад.

Бороться с непогодой и стихией.
И женщину любимую свою
Не забывать, и ждать – писать стихи ей,
И в письмах повторять «Я вас люблю…»

Слова срываясь с губ подобны птицам —
Летят, чтоб возвратиться через год.
И встреча неизбежно состоится,
Как, впрочем, и прощанье и уход.

Плыть в никуда с дымящей папироской.
Нехитрый ужин с другом разогреть.
И этот мир, на первый взгляд неброский,
Любить.
И не бояться умереть.

Я пчела.
Лето жжет. Лето бесит нас.
И летим мы жужжа и брюзжа.
И спасение наше – Медовый спас,
Наше жало острее ножа.

Мы голодные, жадные мессеры,
Мы лютуем с утра до темна.
Нам не так, как вам кажется, весело —
Наша жизнь коротка. И – одна.

Мы корпим.
Мы не просто со-трудники, —
Мы ловцы вкусовых жемчугов.
Мы ныряем в янтарных сот рудники,
Оставляя там капельки снов.

В нашем доме сокровище-золото!
И мы все, как один, за него
Отдадим свои буйные головы.
Жизни мед! – он ведь стоит того.

А когда мы умрем этой осенью —
Кто – от холода, кто – от тоски,
Пчеловод с чуть заметною проседью
Нашим медом набьет рюкзаки.
…
Лето умерло. Землю всю залило,
Над осенними ульями дым.
Все же жаль, я его не ужалила, —
Я за мед посчиталась бы с ним.

Вот оно, блаженство пилигрима —
теплые, нехлопотные зимы,
дни мелькают, жизнь проходит мимо,
и за все взимается налог.

Вот и мы, идущие наощупь,
жизнь свою стираем и полощем —
все мечтаем сделать ее проще
и не знаем, слышит ли нас Бог.

Было так всегда, и так и будет:
от беды, от боли, страшных судеб,
уезжают в неизвестность люди
из краев родительских берлог.

Жизнь звала с распахнутою дверью.
Дальше ехать некуда, поверь мне.
Все не так уж плохо, и теперь я
вижу, что я смог, а что не смог.

Знаешь, мы когда-нибудь поедем
снова к нашим соснам и медведям.
Только не рассказывай соседям —
все эти печали не для них.

Там в краю березового ситца
в прошлом, словно в детстве, заблудиться.
Снова увидать родные лица,
те, которых нет уже в живых.

Счастье превратилось в амнезию.
Что ж ты с нами сделала, Россия?!
Мы твоею милостью – другие —
блудные, наивные сыны.

Выпьем веселящего нас меда.
Примет нас в купель свою природа.
В плен возьмет нас родины свобода —
вечность заколдованной страны…

Человек в окне
ходит – занят своими делами.
Тусклый свет. На стене
календарь, рядом зеркало в раме.
За окном темно.
Теплый вечер становится ночью.
И висит окно
в небытии, меж труб водосточных.

Не моя страна
стала мне заповедным домом
Не моя вина,
что я стал по судьбе ведомым.
Я построил мост
между двух островов планеты,
но ни West ни Ost
за него не дают монеты.

Мы не верим им,
а они все играют с нами.
И на том стоим
с разведенными полюсами.
Головой в косяк
И роняя за словом слово…
Вот и будет так
До пришествия, до второго.

Человек в окне
говорит по-английски в спешке
о чужой войне,
и о том, что все люди – пешки.
Календарный день
пережит, значит, перевернут.
В зазеркалье тень
тех, кто был здесь когда-то вздернут.

Я читал стихи
для людей, будто резал вены, —
иль они глухи,
иль боятся стихов, как скверны.
С неба свет бежит —
красноватой планеты Марса.
Если есть там жизнь,
я б наверное там остался.