Фламме - Шалая звезда моя

– Карлуша, – нерешительно начинает папа. – Ну, вы поймите, чем скорее закончите, тем лучше и для вас, и для нас.

– Да, Карл Иванович, – поддакивает мама. – Скорей бы уж пришли. Девочка наша успела по вас соскучиться.

– Друзья мои! – высокопарно начинает Карлуша – Не будьте крохоборами!!! День, два, ну, что они решают?! Я же сказал: закончу и я закончу. Эстенвольде слово держит!!!

– Да, мы понимаем, что закончите! – папа начинает выходить из терпения. – Но только когда?!

– О-о-о! – глубокомысленно изрекает Карлуша. – Вы так ставите вопрос?! Друзья мои, вы хотите иметь работу маляра или вас интересуют художественные ценности?

Мама готова прыснуть смехом, но увидев предостерегающий жест женщины в белом сарафане, сдерживается. Молчание повисает в нагретом воздухе.

– Завтра буду! – роняет Карлуша.

– Точно? – выдыхает мама. – Вы не забудете?

– Дорогая моя, я – Эстенвольде, а не какой-нибудь рыночный торговец! Сказал – буду, значит – буду! – и тут слова его прерывает самая вульгарная икота.

Папа дергает маму за руку и бормочет что-то себе под нос. Судя по гримасе на его лице, папа мысленно наделяет мастера не очень лестными эпитетами. Карлуша этого не замечает. Он смотрит в центр двора и, наконец, видит меня.

– Лямашенька, деточка! – бормочет он, и невесомая слеза появляется в уголках его глаз. – Пришла-таки старого Карлушу навестить. Ах, ты, колокольчик мой!

Колокольчиком он прозвал меня за неумолчный и звонкий голосок. В детстве я была словоохотливой. Карлуша роется в карманах и вытаскивает слипшиеся, обсыпанные трухой ириски.

– Вы позволите, друзья мои? – смотрит он на родителей.

– Ах, нет, – поспешно отвечает мама. – Ей нельзя сладкого – зубки портятся. Спасибо большое.

То, что мне нельзя сладкого, я слышу впервые, но к сладкому я всегда была равнодушна, поэтому ириски меня не вдохновляют.

– Хочешь цветочек? – спрашивает мастер. – Маша-а, дай ребенку цветок!

Бесшумно появляется женщина с маленькой гроздью акации в руках.

– Возьми, деточка, – протягивает мне ветку Карлуша и улыбается почти беззубым ртом. Я беру цветок. Он пряный и тонко пахнет ванилью.

– Ах, ты гарангушик! – это единственное слово, которое Карлуша знает по-азербайджански. В его устах гарангуш-ласточка – это высшая степень восхищения. Он произносит его медленно и как-то изысканно: ка-ран-кушик! Это веселит меня, и я заливаюсь смехом.

– Да подождите вы! – обращается Карлуша к родителям. Тем давно не терпится покинуть увитый плющом и виноградом дом. – Дайте с дитём поговорить, хоть душой отдохнуть! Ну, что ты любишь, Лямашенька? Нравится цветочек?

– Я сийень юбйю. – отвечаю я. Коварные «л» и «р» все еще не даются мне.

– У-у, ты, моя золотая! – умиляется Карлуша и вдруг его осеняет. – А хочешь, я тебе на потолке сирень нарисую?

Пока мама и папа обалдело переглядываются, я уже прыгаю на одной ноге и кричу:

– Да-да-да! Хочу сийень на потойке!

– Карл Иванович, – осторожно начинает мама, – не слушайте вы ее. Она – ребенок. Какая сирень на потолке? Это такой труд, потом неизвестно, как это будет смотреться. Возможно, комната будет казаться темной и…

– Дорогая, – церемонно провозглашает Карл Иванович. – Не знаю, известно ли вам имя художника Ореста Кипренского. Так вот я – его прямой потомок. Понимание искусства – у меня в крови! Если ваш ребенок тянется к прекрасному – не лишайте его этой радости. Лишних денег я с вас не возьму, краски у меня есть. И если Эстенвольде говорит, что нарисует сиреневый сад на потолке – значит, он нарисует его!

– Очень хорошо, – ставит точку папа. – Мы ждем вас завтра с утра. – На этой оптимистичной ноте мы покидаем дом Карла Ивановича.

Назавтра он, конечно, не приходит. Не приходит и послезавтра. Папа чертыхается так, что соседи затыкают уши. Папа грозится немедленно найти нового мастера, пусть не такого даровитого, но добросовестного. Мама в раздумье. Ей хочется дом-сказку, а не стандартный ремонт.

Карлуша появляется через четыре дня. В сером костюме, розовой рубашке, волосы торчат меньше обычного, а в руках букетик левкоев. Букет он церемонно презентует маме, и также церемонно пожимает руку папе, потом переодевается и приступает к работе. Я верчусь рядом. Карлуша водружает на кончик носа очки и начинает колдовать. На огромном листе, заменяющем палитру, он смешивает розовую, голубую, бордовую и фиолетовую краски. Добавляет чуть-чуть белой и сине-черной. Отдельно разводит зеленую, лимонную, и синюю краски. Пальцы его, то краснеют, то синеют, то зеленеют, и я как завороженная смотрю на эту цветную игру.

– Вот смотри, каранкушик, – бормочет Карл Иванович, – если смешать синюю и желтую краски будет зеленая, а если красную и синюю – то фиолетовая.

– А это что? – я протягиваю руку к небесно-голубой краске, такой яркой, что глазам от нее больно.

– Это – берлинская лазурь. Не трогай. Ручки испачкаешь, мама поругает.

Я словно стихи слушаю неведомые названия красок: шарлахово-черный, индийская желтая, темный кармин, цвет марсельской черепицы. Карлуша видит мое восхищение и продолжает вдохновенно:

– Вот проснешься утром, на потолок посмотришь, а там сирень всегда цветет. И свет от нее такой хороший. Будешь Карлушу помнить?!

– Буду! – разом выдыхаю я, и Карлуша умиляется еще больше.

– Ангел мой! Я тебе такой сад на потолке напишу!!

В комнату входит мама, одобрительно смотрит на нас, ставит перед Карлушей стакан чая, а передо мной тарелку с черешней и выходит. Карл Эстенвольде свою работу знает, и в советах не нуждается!

Проходит несколько дней. За это время Карл Иванович бесчисленное количество раз обозвал себя старой обезьяной и мазилой, у которой неизвестно откуда руки растут, вырывал у себя клочья волос, кричал, что «всё никуда не годится, и ему пора на свалку!». В ярости он был безутешен, не помогали ни папины увещевания, ни мамина игра на фортепьяно, которую Карлуша очень ценил. Бывало, зовет его мама обедать, а он отнекивается и просит застенчиво:

– Вы не беспокойтесь, я не голоден, а если время у вас есть, сыграйте «Патетическую сонату» Бетховена.

Мама никогда не отказывала, знала, что в особо любимых местах Карл Иванович начинал с воодушевлением подпевать.

К концу работы от Карлуши все больше слышится «Тон бела неже» и это значит, что он доволен и скоро нас встретит сиреневый сад!

И наконец, момент нашего восхищения и безоговорочного триумфа Карла Ивановича! Стены моей маленькой комнаты, начинаясь от пола сдержанно-фиолетовым, переходят в лиловый, и постепенно становятся светлее. Около потолка они уже нежно-розовые, как лицо зардевшейся невесты. И вот – потолок! Сад!!! Бал сирени! Роскошный и нежный, кипенно-белый и дымчато-сиреневый с изумрудными сердечками листьев! Гроздья сирени – тяжелые, тугие, всех цветов и оттенков: от бледно-голубого и сизо-розового до густо-фиолетового, почти бордового и ослепительного белого!!! Чудо!