Михаил Черкасский - Кошка-дура. Документальный роман

– Одна в валенках, другая в ботах… – (Верно, в белых фетровых ботах Галина, в серых катанках Нина). – Ты проходи… – Чуть посторонилась в дверях перед шубой хозяйка. – А ты… – внимательно оглядела ту, которая в ватнике, – ты приходи завтра.

– И не подумаю! – Вспыхнули и без того маковые щеки.

– Подумаешь и придешь. Не такие ко мне приходили.

Назавтра: «Ой, Нинка, чего она мне там нагадала!.. Ты, гворит, счастливая, у тебя, гворит, все-все будет!.. – Вилась горячими губами возле Нинкиного лица. – Замуж, гврит, скоро выйду, сына рожу, ха-ха-ха!.. – Мокро сверкали два черных арбузных семечка на круглом раскрасневшемся личике. – Замуж, ха-ха…»

– Замужем не была и без мужа не жила… – Будто бы про себя проговорила пожилая работница.

– Не была, так буду!.. – Галина топнула валенком, прошипела: – Старая карга!.. Нинка, как думаешь, верить ей, верить, а?.. Чепуха!.. Представляешь, какая я буду с пузом, ха-ха… – Распахнула ватник, покружилась.

Ох, и статуя же была! Говорили, говорили завистники, что к такой-то фигуре да другую бы рожу – вот уж ерундовина, уж поверьте на слово. Во все времена нельзя, чтобы одному все, а другому ничего. Каждому, каждому если не все, то хоть что-то, хорошо бы хорошее. – Нин, а, Нин, ну, сходи, интересно, чего она тебе скажет. Наверно, лучше, как мне, а?.. – Вздохнула. – Ты и сама лучше. Хочешь шоколаду? У меня есть, есть…

– Ну, пришла… – Стояла в дверях гадалка. В платке на плечах, в глухом платье, в меховой кацавейке, в черной юбке да в стоптанных валенцах. – Проходи, проходи… садись. Ну, задумай что-нибудь.

Задумалась: о чем же мне думать? О том, что останусь жива? Хозяйка раскинула на столе карты, смешала их, опять начала раскладывать. О чем же еще думать? Как Галка – замуж? Ну, выйду… наверно, все ведь выходят. Почти все. Чего бы такого придумать? А хозяйка снова смешала карты, с досадой:

– Тебе что, совсем не о чем думать? Улыбается… – Качнула головой. – Ну, ладно, давай руку.

– Какую? – Подняла обе с колен.

Взяла левую, разглядывает, поворачивает к свету, так и эдак.

– М-да… – вздохнула, – хорошие у тебя руки, а только счастья не вижу я в них. Вот у подруги твоей… э, какая она тебе уж подруга, так… Н-да, у нее руки худые, но счастья много-много ей будет… – Всматривалась, поворачивала, вздыхала. – А у тебя хорошие, очень даже хорошие, но… родилась ты… – вдруг пристально глянула темными, жгучими, – в феврале…

– Да… – Неожиданно для себя прошептала и почувствовала, как ладони вспотели.

– Рано осиротела?

– Да… – «Откуда она знает? Галка?… Нет, Галка б сказала».

– И лиха хватила…

– Не знаю… – Улыбнулась уже своей милой покорной улыбкой, которая так будет красить ее всю жизнь.

– Да уж я знаю… – И все еще держит ладонь, всматривается. – Ну, выйдешь ты замуж, выйдешь… будет у тебя… двое детей, но проживешь ты всю жизнь одинокой.

– Как это? – Чуть дернулась левой рукой – отобрать.

– А вот этого, милая… – удержала и крепко, – я не знаю. Для этого я должна посмотреть и х руки.

– Почему?.. – Растерянно улыбалась. – Ведь их… – «нет же еще».

– Их руки, их самих… – Словно не слыша. – И болеть будешь, много болеть, вот тут все, все!.. – Сердито ткнула в какую-то точку на ладони. – Пойдем со мной… – Встала, не отпуская руки. – Пойдем, пойдем, не бойся, там никого нет… – Кивнула на дверь в другую комнату. И верно, отчего-то вдруг стало страшно: как она все понимает! – Вот видишь… – Привела в промерзшую полутемную комнату, встала перед большой фотографией на стене, с которой строго глядел молодой моряк. – Видишь этого человека. Вот на его руки я никогда не смотрела, никогда…

– Почему? – Прошептала.

– Боюсь… всю жизнь боялась, а теперь уж совсем… Не могу. Это сын… мой сын. Один единственный человек, которого я боюсь глядеть, а ты мне не веришь.

– Я верю… – «Теперь».

– Теперь веришь… – Усмехнулась. – Я ведь этим делом занимаюсь еще с десятого года, с тысяча девятьсот десятого года, уж можно б и научиться, да?.. – Задумчиво покачивала темной своей головой. – Я ведь и по лицу вижу, каждого из вас вижу… – Возвращалась в маленькую жилую комнатку. – Ты думаешь, я тебя потому не пустила тогда, что ты в телогрейке, а она в шубе.

– Нет, нет! – «Да, потому».

– Не ври. Не хотела я при ней о тебе говорить. Она легкая, сытая. Не едой, не о том говорю, хотя и этого ей хватает, даже теперь, она жизнью сыта и всегда будет, а ты… болеть будешь, много, долго. Но и жить будешь… – Посмотрела как-то уж слишком внимательно, жестко, – тоже долго. – Усмехнулась, чуть заметно краешком бледных губ. – Для тебя долго.

– Сколько?.. – И от радостного испуга услышать что-то такое, чего никто-никто на свете не знает и знать, наверно, не должен, даже сглотнула.

– Сколько?.. – Помолчала. – До шестидесяти пяти лет. Шестьдесят четыре годочка. – Отчеканила веско, раздельно. И печально кивала темною головой.

– У-у… – Облегченно и разочарованно присвистнула Нинка. – Зачем мне так долго? – И подумала: не хочу быть старухой, такой…

– Не хочешь?.. Ну, это, милочка, от нас не зависит.

«Да врет она все, ну ее!.. Откуда ей знать?»

– Вот, глядишь на меня и думаешь: не хочу быть такой, да?..

– Ну, что вы, что вы… – Потупилась, и опять стало жарко.

– Не ври. – Тяжко вздохнула. – Я тоже не хотела такой… – В лад своим думам мелко покачивала темноволосой головой. – Да вот, видишь, пришлось. А красивая тоже была. Была!.. И теперь мне не кажется долго. А мне ведь… – прищурилась, усмехнулась, – ну, и сколько мне дашь?

«Шестьдесят! Или семьдесят?»

– Давай, давай, не стесняйся. Я тебе дала, а ты жадничаешь.

– Я… я не жадничаю… – Вновь запылала, растерянно вскинула глаза. – Я не знаю… – «Вот пристала!»

– Ладно, давай твои шестьдесят пять. Хотя мне немножечко меньше. – Замолчала, уставилась в стол. – Вот так… вот так… А замуж ты выйдешь, но любви не узнаешь.

– Я без любви не выйду! – Гордо откинулась.

– Да-а?.. – Насмешливо, с интересом остановились на ней темнокарие намученные глаза на бледно железистом, словно плохо отчищенная алюминиевая кастрюлька, лице. – А как ты узнаешь? Про то, что любовь?

– Это все знают. – «И она тоже… знала?»

– Думаешь… Нет, милочка, не дано тебе будет настоящей, сумасшедшей любви, так зато и страданий… – вздохнула, – хоть этих не будет. Ты ведь гордая, верная, умная и… разумная, да?..

– Это хорошо или плохо? – Вновь доверчивая улыбка расцвела на румяном лице.

– Ну, и зубы же у тебя. Родовые? И цинга их не тронула. Хорошо.

– Шатаются… – Улыбнулась, потрогала. А про язвы цинготные на ногах не сказала. И эта не догадалась. Значит, не все она знает.

– Ничего, ничего, теперь устоят, скоро лето. Возьми деньги, возьми… – Заметила, как клиентка робко положила на краешек стола сложенную тридцатку, в которой еще были бумажки. – Возьми, не надо мне твоих денег.