Яков Капустин - Совесть – имя собственное

«Никольский Альберт Георгиевич

Антиквар»

На обратной стороне ручкой был нарисован силуэт гитары. И написано: «Алик».

У Ефима Борисовича Бердичевского были все основания считать себя счастливым человеком.

Из всей его большой семьи после коллективизации, голода, войны и репрессий в живых остался только он один. Такое везение Ефим Борисович считал подарком судьбы и своим еврейским счастьем.

И даже на фронте он всегда был вдали от передовой, изготавливая и ремонтируя упряжь для лошадей, потому что унаследовал от отца замечательную профессию шорника.

Она не только кормила и одевала его, но и позволяла жить одиноко, тихо и незаметно.

А с малых лет он только и слышал от близких ему людей, что еврею нужно жить тихо и незаметно. И только так можно обрести своё еврейское счастье.

Осколочное ранение навсегда лишило Ефима Борисовича возможности завести семью и иметь детей, поэтому он жил одиноко и тихо, работая шорником на Дубровском конезаводе под Полтавой.

Наверное, так и доработал бы он до пенсии, но бригада из ОБХСС вскрыла разные махинации руководства завода, которые легли в основу уголовного дела.

И, хотя Ефиму Борисовичу ничего о делах директора известно не было, его, в числе многих других, осудили на четыре года, что он считал большой удачей.

Большинство получило от десяти и выше.

По дороге в лагерь Бердичевский очень боялся попасть на работу в каменный карьер, о котором рассказывали разные ужасы.

Но, как всегда, Ефиму Борисовичу еврейское счастье и тут улыбнулось. Его определили в цех по сбиванию ящиков для фруктов и овощей.

Однако, когда он в первый день вышел на работу, то страшно запаниковал, увидев, что происходит в цеху.

Тарную дощечку к цеху подвозили на автомашине, и рабочие, разбившись на группы, устраивали настоящие сражения, чтобы заготовить сырьё на дневную норму.

И даже однорукие инвалиды, которых начальство обязало выполнять восемьдесят процентов нормы, тоже бились, буквально, насмерть за обладание нужным количеством заготовок.

Те, кто норму не выполнял, ночевали в холодном изоляторе.

Каждый день кто-нибудь падал с машины или был избит в кровь, жестокими конкурентами.

От этого зрелища Бердичевским овладел такой страх, которого он не испытывал даже при артобстрелах.

Но опять еврейское счастье не отступилось от него.

Мастер цеха определил Ефима Борисовича возить на большой тележке из соседнего цеха сырьё для безногих инвалидов.

Эти заготовки пилили из старой дощечки для ящиков под банки.

Ефим Борисович с таким же пожилым татарином по имени Назир нагружали тележку и тащили за оглобли к безногим инвалидам, которые сами этого делать не могли.

К вечеру у Ефима Борисовича болели руки и не разгибалась спина, но он был счастлив оттого, что не зависел от коллектива, да ещё такого беспокойного.

А когда Назир приспособил к тележке лямки от пожарного шланга, то работать стало намного легче и удобней.

Всё опять устроилось в его жизни замечательно, и Бердичевский ничего лучшего для себя не желал. Он только всё время боялся, что его могут перевести с подвозки на сбивание ящиков, где он, не вписавшись в коллектив, просто погибнет от избиений или бесконечных изоляторов.

Этот страх возникал всегда, когда, безногие жаловались на нехватку сырья.

И хотя Бердичевский и Назир были тут ни при чём, никто не знал, что придёт в голову начальству.

Он даже просыпался среди ночи от страха потерять своё «тёплое» место.

Кроме того, его работа была повременной, а значит, всегда гарантировала дополнительное питание в виде трёхсот грамм хлеба, сахара и каши.

Всё было хорошо, и дай Бог, чтобы ничего не менялось.

Бердичевский свято верил в своё еврейское счастье.

Однажды, проснувшись утром, Ефим Борисович почувствовал неприятное давление под левой лопаткой и ноющую боль по всей левой руке.

Эти ощущения не проходили целый день, и он записался на приём к врачу, хотя очень боялся услышать пугающий диагноз, от которого его может разбить паралич.

Он с детства помнил свою парализованную тётю Розу, от которой все устали и втайне желали ей смерти. А что будет с ним, у которого никого из родных не осталось.

Страшно было даже подумать о том, чтобы медленно умирать на руках у чужих людей в бедном, казённом заведении.

Он молил Бога о быстрой и лёгкой смерти, и совсем неважно, когда это случиться.

Лишь бы быстро и без мучений.

С этим страхом он и вошёл на приём к лагерному врачу.

Пожилая докторша, узнав о его военном прошлом, отнеслась к нему с вниманием и теплотой. Она долго его выслушивала, ощупывала и обстукивала.

– Я дам вам направление в больничку на обследование. Нужно, чтобы вас осмотрел кардиолог.

Но Ефим Борисович сказал, что ехать на больничку не может, потому что потеряет хорошую работу, без которой пропадёт.

Докторша объяснила, что, если он не будет беречься, то его ожидает, в конечном итоге, инфаркт, а это, в условиях лагеря, может закончиться смертельным исходом.

– А меня не может парализовать? – робко спросил Ефим Борисович.

– Не думаю. Обычно паралич бывает при инсульте, а вам грозит инфаркт. Я дам вам порошки и таблетки. А в конце месяца покажу Вас кардиологу. Посмотрим, что он скажет.

Получив от докторши лекарства, Ефим Борисович отправился к себе в секцию.

Докторша его успокоила. Его не может разбить паралич, как тётю Розу. Он никому не станет обузой, и его не будут оскорблять, унижать и избивать чужие и бездушные люди.

Он всего лишь спокойно умрёт. Может быть даже во сне.

И тут его не покинуло еврейское счастье.

Если уж есть у человека счастье, то оно есть во всём.

И Ефим Борисович счастливый и успокоенный пошёл к себе в барак.

Это только выражение такое бытует, что «зэки в лагере сидят».

На самом же деле лагерная жизнь человека настолько наполнена событиями, словами и мыслями, что многие сидельцы, оказавшись на воле, испытывают душевный дискомфорт от бесцельности своего существования и отсутствия впечатлений в их спокойной, размеренной и сытой жизни.

Поэтому немалое их число только в лагере снова обретает комфорт и, главное, достоинство, чего на свободе им не удаётся найти ни за какие деньги и усилия.

Есть, конечно, отдельные экземпляры, которые с первого своего лагерного дня думают только о свободе. Но таких немного, и жизнь у них безрадостна, бесперспективна, пуста и убога. Такие и устроиться в лагере не могут, и от воли они намного дальше, чем им это представляется.

В лагере всё им не нравится. На всех они смотрят с высоты (как им кажется) своего былого и будущего благополучия, что делает их в лагере абсолютно инородным телом, со всеми вытекающими из этого нехорошестями.