Линор Горалик - …Вот, скажем

– Шуши! – с порога кричат радостные бабушки. – У тебя родилась новая сестричка!

И тогда Шуши бледнеет и спрашивает еле слышным голосом:

– Что, опять?..

…Вот, скажем, поэт К. рассказывает о концерте музыканта М., мол, «в музыке ему послышалось даже что-то ономатопоэтическое». «Ты это слово вчера узнал?» – интересуется поэт Р. «И вовсе не вчера, – с достоинством отвечает поэт К., – третий день осваиваю».

…Вот, скажем, энергичный молодой человек обходит незнакомый офис и читает аккуратные таблички, врытые в хорошо разрыхленный грунт каждого цветочного горшка: глициния такая-то, посажена тогда-то, пересажена тогда-то; цереус такой-то, приобретен тогда-то, удобрен тогда-то…

– Ребята! – внезапно говорит этот энергичный молодой человек. – А что если начать хомячков прямо с надгробиями продавать?..

…Вот, скажем, поэт Леонид Шваб, глядя в темное окно своей иерусалимской квартиры, совершенно внезапно говорит:

– Между прочим, я знал в Бобруйске одну болонку, которая ела семечки и выплевывала шелуху.

…Вот, скажем, переводчик Саша Б. рассказывает, как по молодости ездила с разными прочими студентами в неизбежный советский колхоз. Среди этих студентов были двое нежных мехматовских юношей, сочетавших в себе, подобно многим мехматовским юношам, удивительную покладистость с удивительной нежизнеспособностью. Соответственно, добрая украинская бабка, к которой поселили этих юношей, немедленно принялась их опекать, беречь, подкармливать и всячески защищать от суровых колхозных работ. За что и получила довольно скоро выговор по идеологической части на соответствующем собрании. И отправилась после собрания домой с твердым намерением приспособить умных мехматовских юношей к суровым колхозным работам. Но ее большое женское сердце было против. И она нашла для этих самых юношей такое колхозное дело, с которым даже вша бы справилась (по ее мнению).

– Пацаны! – сурово сказала бабка, отрывая юношей от утреннего сеанса игры в «гидроэлектростанцию» (на слово «экуменический»). – А ну, пойдите, рубаните теленочку ботвичку!

Покладистые мехматовские юноши тут же прервали игру и испуганно сказали:

– Конечно, Марья Николаевна! А где у теленочка ботвичка?..

Больше Марья Николаевна с такими глупостями к ученым людям не приставала.

…Вот, скажем, с приближением Пурима один еврейский детский сад рассылает родителям письма с рекомендациями касательно того, какими должны быть детские маскарадные костюмы: «Дорогие родители! <���…> Кроме того, просим вас воздержаться от постмодернистских жестов, например черных футболок с надписью „Объект, рассматривающий самое себя в качестве объекта“ или белых рубашек с черными брюками, изображающих „костюм менеджера среднего звена“. К сожалению, вашему четырехлетнему ребенку эти шутки доставляют меньше удовольствия, чем вам».

…Вот, скажем, в очереди на маршрутку сутулый господин со старой спортивной сумкой через плечо изумленно говорит своей спутнице: «Вчера в метро толпа такая была, вечер четверга. Ехал-ехал, толкался-толкался, вышел на поверхность, а мне девушка мимо так пробегает и говорит: ой, у вас сумка открыта! У меня все внутри как прыгнуло: а правда, покупал карточку, забыл закрыть! Смотрю, кошелек на месте, шапка на месте… Зажрались люди, Наташа».

…Вот, скажем, в тихом дворе московского дома примерно в восемь утра мальчик и девочка младшего школьного возраста истошно вопят: «Синички! Синички! Летите сюда! Мы вам зимовать поможем! У нас есть угощение! Летите к нам, синички!» – и размахивают кусочками сала с налипшими на них шерстяными ниточками от варежек.

…Вот, скажем, молодая норовистая дама, трепеща ноздрями, тычет пальчиком в ноутбук и отчитывает робкую девушку, нервно наматывающую локон на торчащую за ухом дужку очков: «…Теперь, Катя, смотрим ту же серию, третью сцену. Вы пишете: „Кирилл и Маргарита о чем-то спорят на улице. Кирилл крепко хватает Маргариту за руку повыше локтя. Маргарита громко вскрикивает от боли. К ней бросается встревоженный милиционер…“ Катя, вы вообще в какой стране живете?!»

…Вот, скажем, на выставке «Исповедального женского еврейского комикса» в одном из музеев Нью-Йорка пара немолодых русских туристов внимательно читает длинные, как ночь одинокой женщины, иллюстрированные ламентации об ужасах покупки первого лифчика в присутствии еврейской мамы (или об ужасах чтения «Лолиты» под руководством еврейской бабушки, или об ужасах написания любовных писем под руководством еврейского психиатра – неважно, все это примерно один и тот же текст с примерно одними и теми же иллюстрациями).

– Хорошо, что мы все-таки записали нашего Пашеньку евреем, – вдруг говорит дама. – Так он назло нам на русской женится.

…Вот, скажем, поэт Л. и редактор Х. в состоянии некоторой подвыпитости терпеливо объясняют восхищенно глядящей на них девушке основные принципы современного искусства:

– Что ты рисуешь – совершенно неважно, – говорит поэт Л.

– Абсолютно неважно, – соглашается редактор Х. – И даже как именно ты это рисуешь – совершенно неважно.

– Абсолютно неважно, – вторит поэт Л.

– Главное – что ты думаешь о том, что ты рисуешь, – говорит редактор Х.

– И тогда совершенно неважно, что и как ты рисуешь, – подхватывает поэт Л.

– Но лучше всего, если при этом ты рисуешь хер черной икрой по белому ковру, – завершает редактор Х.

– Да, это действительно лучше всего, – соглашается поэт Л.

…Вот, скажем, писатель П. старается поддержать своим сочувствием друзей – менеджеров среднего звена:

– Когда рабочий день чаще раза в месяц – это, конечно, очень тяжело, – говорит писатель П. – А реже – даже приятно.

…Вот, скажем, дочь художника К. решает, что для полного раскрытия ее творческого потенциала ей необходимо записаться на курсы кройки и шитья. И ходит на эти самые курсы с большим энтузиазмом. И семья ее тоже с большим энтузиазмом следит за ее прогрессом, интересуется, как прошел урок и что задали на дом.

– Сегодня мы занимались выворачиванием канта, – гордо говорит дочь художника К.

– То есть звездное небо – внутри нас, а нравственный закон – над нами? – вворачивает известную шутку художник К.

– Это Фома Аквинский, получается, – тихо бурчит из угла политолог Ф.

…Вот, скажем, поэты Г. и Ц. в ранней молодости снимали комнату у одной скромной петербургской старушки. Старушка была всем хороша, но страсть прижимиста – хотя и богата, по тогдашним петербургским меркам. Поэтов Г. и Ц. она терпела с трудом и больше всего боялась, как бы эти представители творческой интеллигенции и их постоянно шастающие в гости друзья не попортили ей стоявший в арендуемой комнате ценный диван. И сразу предупредила, что ежели чего с диваном случится – с поэтов двадцать пять рублей. Естественно, поэты в первую же неделю постоя успели этот самый диван залить портвейном и прожечь глаголом. А утром пошли и украли из дворницкой топор. И за те пять минут, что старушка ходила в булочную, разрубили диван на куски. И в течение следующих трех недель выносили труп по кускам в рюкзаках, мешках и портфелях. А потом убедили старушку, что никакого дивана в комнате не было. Никогда. Вообще. А потом убедили дворника, что никакого топора в дворницкой не было. Никогда. Вообще. Хотя на самом деле они, конечно, вернули топор на прежнее место под скамью и даже поленом прикрыли точь-в-точь, как было. Просто остановиться уже не могли.