Артур Прокопчук - Грузинская рапсодия in blue. Воспоминания

А какое языковое богатство звучало в темпераментной толпе обывателей на улицах, рынках города, стадионах или серных банях. На Майдане или в Авлабаре, на площади перед «Голубой» баней в чайхане или на «бирже» в Александровском саду, где собирались тбилисские маклеры, продающие городские квартиры, можно было одновременно услышать грузинский язык, русский, армянский и тюркский (азербайджанский), идиш или курдский. В кривых улочках старого города, около синагоги, звучал «идишь» и язык горских евреев («таты»), не поддающийся классификации лингвистов. А в кварталах левобережного Тбилиси, в районе улицы Плеханова, ныне Давида Ахмашенебели, в тенистых, тихих дворах бывшей Немецкой слободы, можно было услышать и немецкую речь. Но город говорил еще и на своем собственном «арго» – невероятной смеси всех этих языков и диалектов, языке, выработанном тесным общением всех национальностей, много столетий складывающих дружелюбную общину города.

Городской, непрекращающийся говор был непременным вкладом в общую симфонию звуков, продолжающуюся до глубокой ночи, музыкой города, не желающего ложиться спать и с трудом встающего рано утром.

– Адэки, адэки, халхо! (Вставайте, вставайте, люди! – груз. яз.), уже все пошли, а вы все спите… это «баба Саша» – Сашико, мать Изы, поднимает нас рано утром, в воскресенье, стучит, поднявшись на цыпочки, с улицы, по подоконнику нашего единственного окна, зовет на «Барбаробу» (день святой Варвары).

Теплый день декабря, даже не поздняя осень, а прохладное лето, вот благодать…

Я все еще никак не могу поверить, что это тепло в декабре – достаточно обычная для Тбилиси погода, хотя живу скоро четвертый год в этом залитом солнцем краю.

Сашико (Саша груз.) положила на стол, завернутые в тряпочку «лобиани» (пирог с начинкой из «лобио», фасоли), принесла из кухоньки, где толкались две хозяйки, воды в бутылке, поставила в нее веточки, чтобы распустились к Рождеству. Мы одели Ию, она уже успела к этому времени навсегда убежать из детского сада, к которому не лежала у нее душа (раз забрав её, больше мы ее туда не водили), и мы все пошли по верхним улицам, поднимаясь в гору. В сумке у Саши еще шевелился петух «на заклание» и позвякивали бутылки с вином. Мы двинулись к церкви святой Варвары, что была километрах в трех от нашего дома. Ия мужественно перебирала ножками по каменистой, сначала булыжной дороге, которая сменилась на высеченные в камне тропки – короткий путь к самой церкви. Через час ходьбы, мы как паломники к Иерусалимскому храму господню, слегка натрудив ноги, подошли к невысокой горочке, где и стояла церковь.

Я и не предполагал, что столько народу со всех сторон города движется к этому месту, здесь не прерывался ровный гул толпы, песни, музыканты с гармонями и новыми для меня инструментами (зурна, дудуки) создавали праздничное настроение и столько детей разных возрастов ввинчивалось в это море голов, сновало под ногами. Святая Варвара считалась покровительницей детей, что и объясняло такое их количество здесь. Неподалеку от церкви, со стороны, противоположной главному входу, было устроено что-то вроде античного жертвенника из нескольких округлых камней. Только что совершился очередной акт «заклания» барашка, дети стояли вокруг, с интересом наблюдая за отработанными движениями главного лица в этой церемонии. Вот он, полоснув по горлу барашка, окропивший жертвенник кровью, с ловкостью фокусника, подвесив тельце за ноги на специальной опоре. В следующее мгновение оголил барашка, ловко отделив его шкурку от тела, и бросил шкуру на землю. Я вспомнил о «хахаме», к которому обращались на «Майдане» за помощью, погружаясь в замысел всего происходящего – кровь и музыка, гортанный говор толпы и повизгивания зурны или гармони. Запахи дыма и аромат поджаренного тут же на шампурах мяса со специями будоражил аппетит.

Я забыл, куда я пришел и зачем я здесь, и откуда я родом, из какой страны, где никогда не видели ни такого солнца, ни такого захватывающего зрелища. Зурначи взвыли, поднимая мелодию прямо к небу, толпа зашумела, хозяева барашка попросили еще и разделать его, и побросали крупными кусками в кипящий котел, подвешенный на рогатине над костром. Стала вариться «буглама», рядом расположилось большое семейство на ковриках, расстеленных прямо на камнях, затянули на несколько голосов песню.

Нет, я думал, что где-то уже видел такое, может быть, в своих снах, или видели это мои предки, тоже приносящие жертвы Пяруну (Пярун – беларуское божество), а это память передалась мне по наследству.

Словом, я был здесь как дома, как в том, иногда всплывающем в памяти, доме, которого я никогда не видел, но всегда ощущал в себе. В доме моих предков, родоначальников, патриархов родов, Валахановичей, Павловичей или Прокопчуков, или еще раньше, палешуков или валахов, во времена святого Влаха (Валаха), а может и еще раньше, до христианских времен, когда мои предки поклонялись Пяруну или Велесу.

Жизнь здесь, несомненно, воспринималась, как праздник, и неважно, к какому случаю этот праздник был приурочен. Ортодоксальное христианство так и не смогло в Грузии выветрить тот древний языческий ритуал, жертву Богу, с которого и начинаются все религии мира и во имя которого был зарезан наш петух. А впереди еще предстояли мне новые впечатления – Болнисоба, или Телетоба в монастыре, как будто летящем над городом, еле видном на кромке хребта, и многое, что предвещало будущие радостные впечатления…

А сейчас мы присели на какой-то подстилке, расстелили импровизированные салфетки, разлили вино и помянули всех сразу, кого уже не было с нами на этом празднике солнца, обещания вечной жизни, мира и добра. Маленькой Ие тоже дали обмокнуть пальчик в стакане с вином и попробовать его, приобщиться к нам в этот день, день ее покровительницы, день покровительницы всех детей…

Мне довелось уже побывать на грузинских похоронах трагически погибшего «Диди» (большой, великий – груз. яз.), дяди моей жены, с которым я любил посидеть за бутылкой-другой «саперави» – мир праху его! И хотя так рано ушел этот крепкий мужчина, оставив столько душ без поддержки, не было трагического восприятия этого события в окружении, среди многочисленной родни. Это было скорее неизбежное покорное подчинение судьбе, року, Богу, кому как удобно. «Диди» как бы присутствовал здесь на панихиде и последнем прощании. Мне было грустно расставаться с человеком, с которым я только что нашел что-то общее, стал понимать многое из необычности этого народа, его простоту и мудрость, традиции и открытость, готовность к восприятию всего нового.