Артур Прокопчук - Грузинская рапсодия in blue. Воспоминания

Меня не особенно беспокоило незнание грузинского языка – в моем институте все говорили по-русски, в той, сохранившейся еще, досоветской интеллигентной среде, вообще был принят русский язык. Здесь было почти, как у нас в Минске, где все знали беларуский язык, но употребляли его, в основном, для подчеркивания смысла или для украшения речи особо красочными, как правило, народными выражениями.

Но грузинским языком в Тбилиси дорожили, он был мне здесь более нужен, чем в Минске беларуский, – я взялся за «Самооучитель» и начал ежедневно пополнять свой скудный запас словами нового языка. Все-таки основным языком общения в городе между всеми национальностями был чаще всего грузинский язык, потом русский, а потом «арго» – неповторимая смесь грузинского, армянского, русского и еще каких-то, не сразу мною установленных языков.

Что меня особенно удивило, когда я стал ближе знакомится с моим окружением в Тбилиси, – это красота русской речи в старинных, в смысле своей родословной, грузинских семьях и в давно укоренившихся в Грузии русских семьях. Они напоминали мне традиционные семьи Ленинграда, «петербуржцев», где мне так нравился их русский язык, правильность произношения, строй речи, изысканность в построении фразы, особенно в сравнении с грубоватой, отрывистой, режущей мой слух «аканием», речью москвичей.

Может быть, это происходило из-за моей давней практики слушать хорошую литературную речь в театре, или на радио, – не знаю.

Я думаю, что из-за привычки к пению, развитому слуху, в речи тбилисцев много интонационных переходов от понижения к повышению или, особая тональность, наличие обертонов в говоре, что придает неповторимую музыкальную окраску разговорной речи. Мне кажется, что врожденное качество уроженцев этого города – это генетическая предрасположенность к пению, музыкальные способности и яркая, образная речь. Недаром, Ираклия Андроникова (Андроникашвили) или Сурена Кочаряна можно было слушать часами, что бы они ни читали, о чем бы ни говорили, так завораживающе, мелодически звучали их длинные литературные монологи со сцены.

Оба они, – Сурен Кочарян, как и Андроников, – родились и начинали свою жизнь в Тифлисе. Может быть, здесь в воздухе, наполненном голубизной высокого неба, находилось что-то такое, что развивало музыкальный слух, выстраивало неповторимую музыку говора, задавало особый ритм жизни, настраивало на желание, если не петь или играть, то хотя бы писать свои или, в крайнем случае, декламировать чужие стихи.

Тифлис, Грузия, да пожалуй, и весь Кавказ всегда давали начальный толчок, творческий импульс многим российским поэтам и литераторам, музыкантам и художникам.

Весь этот бесконечный ряд можно было бы начать с Грибоедова, вдохнувшего в Тифлисе воздух любви. Или с Толстого, который на Кавказе обрел себя. Здесь находится начало его литературного пути, здесь он сдавал экзамены на офицера, на мужчину.

Горький напечатал свой первый рассказ в Тифлисе. А в Метехской тюрьме услышал, «как сверху через крыши непрерывно вливается глухой шум бешеных волн рыжей Куры, воют торговцы на базаре Авлабара – азиатской части города; пересекая все звуки, ноет зурна, голуби воркуют где-то… Поют странную песню – вся она запутанная, точно моток шерсти, которым долго играла кошка. Тоскливо тянется и дрожит, развиваясь, высокая воющая нота, уходит всё глубже и глубже в пыльное тусклое небо и вдруг взвизгнув, порвется, спрячется куда-то, тихонько рыча, как зверь, побежденный страхом. Потом снова вьется змеею, выползая из-за решетки на жаркую свободу. Внимая этой песне, отдаленно знакомой мне, – звуками своими она говорит что-то понятное сердцу, больно трогающее его…» («Женщина», А. Горький, 1913, под названием «По Руси (Из впечатлений «проходящего»), напечатано в журнале «Вестник Европы», 1913).

Даже тюрьма в этом городе давала пищу творческому началу.

Или Шаляпин, который так сказал о Тбилиси: «Я рожден дважды: для жизни – в Казани, для музыки – в Тифлисе». Оперный театр имени Палиашвили, где впервые зазвучал голос великого Шаляпина, гордится тем, что здесь он получил первые уроки вокала, когда его учителем был преподаватель тбилисского музыкального училища Усатов.

Так что этому городу и этому театру обязаны мы и уникальным голосом Шаляпина, его божественным талантом.

Впрочем, Тифлис дал миру не только музыкантов и художников – выдающийся государственный деятель, единственный в истории успешный реформатор всей финансовой системы России, Сергей Юльевич Витте, тоже родился в Тифлисе.

Лучше всего о своих тифлисских (и тбилисских) земляках, известных всему миру, написал журналист-международник Владимир Головин в книжечке «Головинский проспект» (Тбилиси, 2005).

Этот список можно продолжать, и продолжать. Древний Тифлис, в мое время уже Тбилиси, как и вся Грузия, видно, всегда обладал особой аурой, воздухом, настоянным на звуках, красками, которые просились на холсты, светом, просветляющим сознание или вином, поднимающим на философскую высоту обычную застольную беседу.

И еще – Грузия, грузинский народ с его вековыми традициями, его пением, его многоголосьем, с варевом разных национальностей и народов и врожденной веротерпимостью была хранительницей и пристанищем гонимых: поэтов, религиозных деятелей и целых общин (например, молокане), а то и просто обездоленных, нищих людей и «несогласных», уже в современном понимании этого слова. Это помнили все лучшие умы России, а русские поэты нашли в Грузии благодарных слушателей и почитателей.

Вот так оценил грузинское извечное гостеприимство и участие в нелегкой судьбе русских поэтов всех времен Евтушенко:

«О, Грузия! Нам слезы вытирая,

Ты русской музы колыбель вторая,

О Грузии забыв неосторожно,

В России быть поэтом невозможно».

Тбилиси – пульсирующее неистребимой жизнью сердце Грузии, этот согревающий душу общий дом, вырос на сползающих к Куре крутых склонах, обнимающих город, охраняющих его, как створки раковины хранят драгоценную жемчужину. В этом городе хотелось жить вечно. Надо было бы рассказать и о моем первом знакомстве с серными банями, но я ограничусь коротким наброском, ведь тбилисским серным баням уделено столько самых высоких похвал от Пушкина и Александра Дюма, или от Толстого Льва Николаевича и Толстого Алексея Николаевича, до Евтушенко и Юрия Лужкова, что не стоят внимания мои первые, тогда еще робкие, впечатления об этих незабываемых минутах полного растворения в блаженстве.