Нелли Воскобойник - Очень маленькие трагедии

Дом этот никогда не был новым и требовал вечных усилий для поддержания своего существования. Во всех стенах были тоненькие, но неистребимые трещины – память о старом фундаменте и кирпичах, один раз уже отслуживших свой век. Черепица во время дождей с ветром срывалась со своих желобков, и папа вылезал на скользкую крышу через слуховое окно чердака и возвращал ее на насиженное место. Обогревались двумя стенными печами.

В моем детстве на пол положили линолеум, изображавший паркет, а печь оклеили белой бумагой, разлинованной карандашом на клеточки размером с кафельные плитки. Гости, приглашенные после ремонта, дружно ахали и делали вид, что печка им кажется кафельной, а пол паркетным. К этому обязывал бонтон. В период расцвета нашего дома и у нас, и у дяди Семы полы действительно были паркетными, а печи декоративными – дом обогревался паровым отоплением. Ванные блистали хромированными кранами и импортной керамикой.

Постепенно население уменьшалось. Умер мой дед. Отселился дядя с семьей. Переехали в свои квартиры женатые дети дяди Семы. Женился и переехал мой брат. Бабушка умерла, едва мы отпраздновали ее семидесятилетие. Тетя Хая заболела раком груди, и ее тоже не стало. Дядя Сема прожил один около года и уехал к сестрам в Батуми. Его половина дома опустела. Дети не смогли договориться ни о чем. Дом стал яблоком раздора. Невестки рассорились, да и между братьями отношения напряглись. Квартира разрушалась – никто ей не мешал. Мы заколачивали там свои ящики, уезжая в Израиль. Потом и родители мои уехали.

Дом опустел. Круг замкнулся. Этот угол двора сегодня выглядит, как восемьдесят лет назад. Правда, это уже не та улица – теперь она называется улицей священника Петре. Стоило разрушать старую церковь?

Моя бабушка закончила церковно-приходскую школу. Все три ее класса. Она умела отлично читать по-русски, а писала с ошибками, как, впрочем, и я, несмотря на медаль, полученную по окончании десятилетки.

При рождении она получила имя Эстер. Потом заболела, и для надежного выздоровления ей добавили второе имя – Хая («живая»). Детство ее было мало примечательно. То есть такое же, как у миллиона маленьких еврейских девочек, родившихся в начале прошлого века. Отец уехал в Америку, чтобы там устроиться и вызвать семью. Мать тем временем умерла от воспаления легких в возрасте двадцати четырех лет. Шифс-карта оказалась невостребована. Детей разобрали тетки. Так она очутилась в Киеве, где в семнадцать лет вышла замуж за романтического красавца-балагура – моего деда. На дворе был двадцатый год, в Киеве бурлила гражданская война.

Будь я писателем, я бы рассказала, как она родила первенца, и как муж ее заболел смертельно и безнадежно. И как она по смутному совету доктора взяла лежачего больного, годовалого ребенка, свой беременный живот и малюсенький скарб, нажитый после свадьбы, запихнула всё это в поезд, идущий в Крым, и сохранила все четыре жизни в жутком водовороте истории начала прошлого века.

Но я не писатель! Поэтому скажу только, что дед выжил, и они перебрались в теплый Тбилиси, где она устроилась поварихой, подавальщицей и судомойкой в столовую, получив доступ к огрызкам хлеба и остаткам каши и супа. Теперь семья была если и не сыта, то, по крайней мере, голодна умеренно, что позволило деду выучиться на маляра и устроиться в бригаду, получавшую время от времени заказы на ремонт квартир. На первую свою зарплату дед купил бабушке бриллиантовые сережки. И хоть она предпочла бы мешок муки и десять метров бязи на простыни, а всё ж и она была женщиной. Эти сережки она носила всю жизнь, не снимая. Я получила их в наследство и потеряла при таинственных обстоятельствах.

Когда я родилась в этой семье, бабушку звали Кларой, а оба её сына уже имели высшее образование. Отец был инженером, а дядя – хирургом. Дед был всё еще веселым и красивым и играл на мандолине. Впрочем, и на любом другом инструменте, но у нас была только мандолина. У бабушки было черное панбархатное платье, сандаловый веер и перламутровый бинокль. Всё это было необходимо, чтобы ходить в оперу, которую у нас все очень любили.

Дед умер, не дожив до шестидесяти, от очередного инфаркта, и бабушка из хозяйки дома превратилась во вдовствующую королеву-мать. Она вела хозяйство, воспитывала меня и брата, варила обед, ходила на базар, чистила керосинки толченым кирпичом, кипятила постельное белье во дворе в огромном закопченном баке и ежемесячно отчитывалась перед моим отцом во всех расходах, сверяясь по тетрадке, куда записывала каждую потраченную копейку. Разумеется, этих отчетов никто с нее не спрашивал, но так уж было ею заведено.

Почти каждый день к нам заходили соседки посоветоваться с бабушкой о важных семейных делах – она была умной женщиной. Я помню, как она выговаривала молодой грузинке: «Нечего теперь реветь, Этери! Когда муж приходит с работы, его надо сначала накормить и расспросить, я тебе сто раз объясняла. А ты что? Сначала стала жаловаться, что сын получил двойку. Ну, он побил его, а заодно и тебя… Что хорошего?»

Мои молоденькие сослуживицы иногда спрашивают меня, как уклониться от слишком жарких объятий семьи мужа или стоит ли брать маленького ребенка в поездку за границу. Я уверенно отвечаю на все вопросы и слышу, как моим голосом на приличном иврите говорит моя мудрая бабушка Клара. Разумеется, и вся ответственность за последствия – на ней!

Самую первую соседку, какую я помню, звали Ольгой Матвеевной. Мне было года четыре – середина пятидесятых годов. Она была старенькой, худенькой дворянкой и носила длинную старорежимную юбку, которую я теперь могу датировать ранними двадцатыми годами. Жила она в нашем дворе, в глубоком страшном подвале.

В ту эпоху государство не считало, что должно помогать нетрудовому элементу, и Ольга Матвеевна не получала ничего. Возможно, хозяин дома не брал с нее плату за жилплощадь. Вода была во дворе, может быть, и бесплатная для нее. Но за свет или керосин платить всё же надо было. Так что, вероятно, она просила милостыню, но где-то вдалеке, так что мы ее никогда не видели настоящей нищенкой. Весь двор относил ей зачерствевший хлеб, заплесневевшие остатки колбасы и кастрюльки со скисающим супом.

Мы иногда покупали торт, украшенный множеством разноцветных роз, изваянных из сливочного крема. Бисквит был вполне съедобным, но сладкий маргарин крема, щедро сдобренный пищевой краской и ванильной эссенцией, бабушка тут же снимала ножом и отправляла со мной к Ольге Матвеевне. Я спускалась к ней, и пока она с благодарностью перекладывала это чудовищное лакомство с моей тарелки на свою, разглядывала крошечную каморку, стены которой были увешаны разными картинками, шляпками и непонятными притягательными вещицами с тряпичными цветами, оборками, бусинками и бахромой. Один раз Ольга Матвеевна подарила мне такую необыкновенную штуковинку, оказавшуюся подушечкой для булавок. Ветхой, пыльной и неописуемо милой моему детскому сердцу.