Яков Капустин - Чудны дела твои, Господи

Дверь была открыта. На площадке лежали какие-то люди, но Ивашов сразу бросился к жене. Он поднял жену и усадил на стул.

– Я их всех убила.

– Кого?

– Киллеров.

И только тут Ивашов увидел тела в квартире.

Вспомнил он и тех, на площадке.

Голова шла кругом.

И в это время из громкоговорителей раздалось:

– Ивашов сдавайтесь! Вы окружены. Пустите врачей забрать убитых и раненых – это облегчит вашу участь.

Взяв под руки жену прокурор, ничего не понимая, спустился вниз, где был сразу же закован в наручники и отправлен на допрос.

К вечеру всё прояснилось. Начальство было в бешенстве.

Слава Богу, никто не погиб. Город кипел, как смоляной котёл.

Слухи ходили один невероятнее другого.

Появилась опасность несанкционированных выступлений, а потому майору ФСБ Шумейко Льву Яковлевичу было поручено вытащить органы из информационной ямы, куда они так бездарно провалились.

– Придумай что хочешь, но чтобы все успокоились. Сделаешь – будешь подполковником. Моё слово.

Генерал Скворцов слово держать умел.

О пресс-конференции было объявлено заранее, а потому к экранам телевизоров прильнул весь город.

– Товарищи, друзья – Лев Яковлевич светился оптимизмом и счастьем, – Разрешите от вашего имени поздравить наши силовые структуры, которые сообща провели самую серьёзную операцию в регионе по задержанию террористов за последние годы. Нам удалось заманить бандитов в ловушку и накрыть вместе с оружием взрывчаткой и средствами связи. Уже задержано 54 человека и аресты продолжаются. Пройдут задержания также по линии Интерпола. Москва уже работает. Не обошлось, к сожалению, без потерь. Ранено два наших офицера и два террориста, которые упорно не хотели сложить оружие. Особую отвагу и мужество проявил прокурор города товарищ Ивашов и его мужественная жена Анна Сергеевна, которые волею обстоятельств оказались в центре событий. Решается вопрос о представлении особо отличившихся сотрудников к правительственным наградам.

Андрей Сергеевич Талеров сначала испугался такому повороту дела, но со временем успокоился, тем более, что жена его больше оснований для беспокойства не давала.

Одно из крупнейших издательств взялось за публикацию его романа «Логика мести» и даже выплатило крупный гонорар.

Всё шло прекрасно. Поэтому, когда, однажды, за ним пришли, Талеров не понял, чего от него хотят, когда у него так всё хорошо.

К поэзии Леонид Михайлович Некрасов был почти равнодушен.

По молодости, как всякий начитанный студент он, конечно, мог наизусть рассказать пару модных стихотворений, запросто процитировать кусок из монолога Гамлета, но зачитываться ночами даже хорошими стихами и млеть от соприкосновения с прекрасным было не в его натуре.

Со временем вся эта белиберда стёрлись в его памяти, однако стихотворение раннего Евтушенко о муках совести, он помнил всегда. И ещё он помнил стихотворение молодого московского поэта о том, что «Совесть – это наша связь с Всевышним». Его просто оглушила эта фраза, потому что сам он пришёл к такому же выводу, и это его пугало.

За последний десяток лет он, много передумав и перечувствовав, поверил в Бога. Понятное дело, не в дедушку на облаках, которого рисуют иконописцы, а в ту Сущность, которую он определял, как создателя вселенского разума и сопряжённых с этим разумом, производных, ещё не доступных человеческому пониманию, но, как говорят материалисты, «данных нам в ощущение».

Как образованный и свободомыслящий человек, Леонид Михайлович не уважал религию. Просто потому, что не любил функционеров ни в каком их виде. А вот Иисус ему нравился за простоту, душевность и готовность простить любого искренне кающегося. В божественное же происхождение Христа он не верил Путём долгих и непростых размышлений, Некрасов пришёл к выводу, что если существуют такие, принятые наукой, явления, как гипноз, передача мыслей на расстояние, боль в сердце матери при беде с сыном за тысячи километров от неё, и вообще само чудо человеческого сознания, то почему же не может быть, чтобы, после смерти человека, часть этого сознания не могла сохраняться в, неведомой пока науке, субстанции, называемой душой.

Тем более, что многие примеры показывают, как мысль и чувства могут существовать вне телесной оболочки человека. В конце концов, Некрасов определил для себя, что ад и рай – это не место, а состояние души, живущей вечно с накопившимися за земную жизнь чувствами.

«Найди себе оправдание и воруй хоть коврик из мечети» – после смерти это правило не работает, потому что земным интересам и страстям в субстанции, называемой душой, после смерти, места нет.

С годами, особенно на пенсии, он стал чувствовать то, о чём раньше только читал и слышал.

В его душе совесть начала превалировать в оценках поступков над разумом, заставляя переживать и мучиться из- а совершённых в жизни проступков, через которые он с лёгкостью перешагивал, когда был моложе. Чего там лукавить, приходилось часто наступать «на горло собственной песне», а где-то и крепко хитрить с совестью и принципами.

Слава Богу, он жил не в те времена, когда, по его вине, другие могли уйти из жизни, или из привычных житейских обстоятельств, но и на его век хватило того, от чего хотелось бы отмыться.

«Ну не создал меня Господь стальным человеком, и приходилось ломаться под давлением суровых условий. Но сам я никогда инициатором никаких подлостей не был. Как ни крути, а не был!»

Но где-то глубоко-глубоко в душе тот человек, которым он себя считал и которого подавал окружающим, безжалостно повторял: «Был! Был! Был!»

Всё сильнее и сильнее Некрасов боялся, что после смерти, его душа будет вечно мучиться, страдать и терзаться. Вечно!

На всё, что вызывало сомнения и тревогу, Леонид Михайлович пытался искать и находил логические объяснения и оправдания, которые обосновывали и оправдывали тот или иной проступок. Он шаг за шагом, день за днём, пересматривал свою жизнь и, находя в ней то, что он определял как, игру с собственной совестью, способную вызвать в будущем страх, стыд или мучения, убедительно себя оправдывал и, когда сомнений не оставалось, успокаивался, вычёркивая это событие из душевной памяти.

Такая система оценок срабатывала и понемногу успокаивала.

Но двум своим подлостям, как он их определил, совершенными ещё в юности, он оправдания найти не мог, и этот факт всё чаще и сильнее его расстраивал, обрастая комом из стыда, страха, сомнений и угрызений совести.

Он уверял себя, что проступки эти не очень серьёзные, что они были совершены почти полвека тому назад, и, что, возможно, никто о них теперь и не помнит. Но чем больше он себя утешал, тем сильнее мучился по этому поводу. А уж о том, что после его смерти эти ощущения гипертрофируются и станут невыносимо болезненными, он не сомневался.