Георгий Левченко - Расстояние

Обычное детство

Как единственный ребёнок в семье, Гена оказался несколько озадаченным, очутившись в детском саде: таких как он здесь было множество и никто из взрослых не уделял ему особого внимания, он часто и много плакал, чувствуя себя брошенным, пока детское сердечко не ощутило холодного дыхания одиночества и потребность в друзьях. Его детство проходило серо и уныло, ни одного яркого момента из этого периода в памяти не осталось, но впоследствии он не сожалел о потере самых милых годов в жизни каждого человека, поскольку не осознавал своего несчастья. То, что осталось – страхи и ощущение беспомощности, однако Геннадий Аркадьевич всегда давил их в себе, тем самым избавляясь от них на короткие периоды шаткого душевного равновесия.

Но детство ко всему прочему очень непосредственно, в конце концов у маленького Гены завелись друзья, двое таких же холёных столичных мальчика, которых позже он вспоминал только образами и происшествиями, забыв уже в начальной школе и черты их лиц, и повадки, и имена. Как обычно бывает в детских коллективчиках, все разбились на группы, и, задумывайся он тогда об иерархии, пришёл бы к неутешительному для себя выводу, что все трое относились к низшей из импровизированных каст. Никто их не задирал лишь потому, что считал это ниже своего достоинства и не желал иметь дела с такой мелкотой. Когда дети разбирали между собой игрушки, им доставались самые худшие – поломанные машинки, сдутые мячи, кубики с облупленной краской и прочее; когда дети выходили на прогулку, все исправные качели были заняты, а троица возилась где-нибудь в сторонке в песочнице или на проржавевшей от дождя горке, к которой никто из других ребят не хотел подходить. Дома он лепетал о своих детских несчастьях, как мог, и получал моральную поддержку и сочувствие, но формальные, сухие, поскольку взрослые не считали их важными.

Особенно тяжело ему давались «тихие часы», он не любил спать в незнакомом месте на чужой кровати, за что неизменно получал формальные наказания от воспитателей. Гена доверчиво следовал их советам, «считал овец», но заснуть у него никак не получалось, и в итоге он приноровился ко всяким наивным детским уловкам: отворачивался к стене, временами рассеиваясь так, что начинал ковырять штукатурку под розовой побелкой; сочинял бесхитростные истории про себя, про маму, про папу, увлекаясь ими настолько, что забывал, кто он и где находится; лежал с закрытыми глазами, любуясь плывущими перед ними разноцветными кругами, или, устроившись на левом боку, слушал биение сердца, сравнивая звук с тем, как маршируют солдаты.

Но всё это, конечно, частности, а в общем ребёнок ничем не отличался ото всех остальных своего возраста. Он был среднего роста, среднего телосложения, средних способностей; карие глаза и тёмные волосы унаследовал от отца, неправильный овал и мягкие черты лица – от матери, потеряв впоследствии детскую миловидность, они выглядели непривлекательно: невысокий лоб, густые сросшиеся брови на чётко обозначенной надбровной дуге, отцовский нос с горбинкой и широкими ноздрями, но не такой большой и выразительный, тонкие губы над слабым подбородком.

Имелись у Гены и друзья во дворе, может, даже лучше детсадовских, но здесь все они были разных возрастов, что постоянно давало о себе знать. Дом, где они жили, был заселён недавно и довольно разношёрстной, но по преимуществу приличной публикой: врачи, инженеры, учителя, номенклатура и прочая интеллигенция, однако основу составляли работники правоохранительных органов, поколения собрались самые разные, и семья Безродновых являлась одной из наиболее молодых. Их квартира располагалась на предпоследнем этаже типовой пятиэтажки и со временем стала образцом советского быта, на что работали оба супруга в строгом соответствии с один раз и навсегда установленным порядком распределения обязанностей. Отец выбирал, ремонтировал, содержал, мать готовила, стирала, убирала, и все были удовлетворены установившимся статусом кво.

И так получилось, что Гена и здесь, во дворе, оказался самым младшим, а потому самым беспомощным из ребят. К нему относились с добрым снисхождением, и он вполне вжился в роль безобидного глупыша, но после того, как незадолго до поступления в школу, то есть в очень раннем возрасте, паренёк стал испытывать непонятные чувства к девочке 12 лет, в нём начал просыпаться новый, совсем другой человек. Разумеется, она не обращала на него того внимания, какого ему бы хотелось, относилась к нему, как к маленькому мальчику, которым тот и являлся. Что произошло в душе ребёнка, сказать сложно, пусть трагедии не случилось, только на фоне недостатка внимания родителей, он стал медленно, но верно озлобляться. Продолжалось это недолго, несколько месяцев, и успело пройти до одного из самых знаменательных событий в жизни каждого человека, первого звонка. Однако злость никуда не делась, она затаилась, черпая силы в разочарованиях последующей жизни, чтобы однажды встать в полный рост, найдя своё воплощение в задавленном эгоизме.

Ученик

После того как Геннадий пошёл в школу, он почувствовал себя гораздо уверенней, видимо, унаследовав от отца юношескую жажду знаний. Парень легко, но бессвязно усваивал те примитивные понятия, которым обучают в начальных классах, догнав за короткое время тех мальчиков и девочек, чьим образованием родители озаботились ещё до школы, однако позже всё встало на свои места, и действительно смышлёные дети выделились на фоне остальных, к которым относился и Гена, усидчивости Аркадия в нём не обнаружилось. В начале учёбы с мальчиком произошла и ещё одна перемена: будучи всегда и везде самым младшим, а потому не встречая существенного сопротивления своим детским и безобидным проказам, видя к себе снисхождение, он попал под гнёт дисциплины, непонятным воплощением коей являлась в том числе форменная одежда, которую необходимо было носить в школе. Не будь он по натуре активным и деятельным, мальчика бы успешно сломали, однако парень оказался резвым, и, после того как окончательно освоился на новом месте (где-то к концу первого класса), в его дневнике всё чаще стал красоваться неуд по поведению. Впрочем, весьма забавно, но Аркадий Иванович про себя чуть ли не гордился данным обстоятельством, прежде глядя на сына как на избалованного маменькиного сыночка, потому не стремился принимать решительных мер, и только после одного происшествия всерьёз за него взялся. Дело случилось зимой, только-только закончились каникулы, и оно могло обернуться очень печально. Парень украл из отцовского сейфа табельный пистолет, к счастью хранившийся незаряженным, предварительно стащив у того ключи, и после школы с приятелем, устроив засаду за углом магазина на полпути домой, выскакивал на прохожих с криком: «Кошелёк или жизнь!» Считая шутку верхом остроумия, наставлял на людей оружие, несколько мгновений наслаждался полученным эффектом, а потом убегал дальше по улице в подворотню, возвращался окольными путями, пока его подельник наблюдал, когда уляжется шумиха, возвращался, и всё повторялось сначала. Раз пять они успешно провернули розыгрыш, но прохожие сообщили в милицию, их отловили и отвели в изолятор. Но это мелочь по сравнению с тем наказанием, которое последовало от отца. Когда он забрал сына из милиции и привёл к ни живой, ни мёртвой матери, то для начала сильно его выпорол, чего никогда доселе не случалось, собственное жестокое детство Безроднова позволило поднять руку на мальчика, потом запер ревущего Геннадия в комнате и весь вечер проговорил о чём-то с супругой. Наутро выяснилось, что отныне ребёнок лишался всяческой свободы, будто находился в исправительном заведении. Тащя пристыжённого и перепуганного Гену в школу, Аркадий Иванович сказал, что теперь он сам будет забирать его оттуда, приводить домой и запирать в квартире до прихода матери. Поначалу сорванцу наказание страшным не показалось, но через несколько недель домашнего ареста он понял, насколько оно жестоко. К тому времени у него сложился свой собственный мирок, в котором имелось всё, что нужно маленькому человечку, не обременённому заботой о выживании: друзья во дворе, друзья в школе, игрушки дома, санки и велосипед для улицы, ботинки, в которых удобно бегать по лужам, тулупчик, в котором тепло зимой, пальтишко, в котором удобно играть весной, да мало ли чего ещё. Наконец, мама и папа и их редкие совместные прогулки по центру города. Отныне же всё скособочилось. Школьные друзья остались, но общались они только на переменах, и после занятий им нельзя было где-нибудь поиграть по дороге домой, превращая двадцатиминутную прогулку в несколько часов увлекательного времяпрепровождения. А вот друзья во дворе совсем исчезли из жизни Гены, точнее, чрезвычайно от него отдалились, он испарился из их повседневности, и в довершении ко всему ему казалось, что те совсем этого не заметили. Когда наступила весна, пообедав и сделав уроки, он подолгу смотрел в окно, как они весело проводят время на улице, и вообще, как приветливо светит Солнце, всё вокруг оживает, и чувствовал себя одиноким и брошенным. Очень часто и очень смиренно он просил маму и папу отпустить его погулять, плача и беспрерывно извиняясь за свой поступок, истинное значение которого ребёнок просто не мог оценить, но именно теперь проявилась вся непреклонность отца, чья принципиальность в наказании сына объясняется лишь страхом за его будущее после своего прошлого. В довершении ко всему их семейные прогулки происходили серьёзно, безо всякого намёка на развлечения, которые и ранее случались не часто.