Максим - РЕГИСТР

А тут, или от нахлынувшей сентиментальности, или от общей теплоты, любви ко всему живому, увеличенной бутылкой портвейна, Саня пригласил нас к себе. Жили они, Совины, в трёхкомнатной квартире, большой, просто огромной мне тогда показалось. Я-то жил в двухэтажном бараке на Маркса, его уже снесли, в двух комнатах пять человек. Отец, мать, я, сестра и бабка. Сова жил по-царски! У них ещё балкон был, а также не знаю уж как, но родитель его сумел хитро огородить часть площадки, они на пятом этаже жили, и получилась отдельная прихожка. Саня жил на балконе, его утеплили, и даже зимой можно было нормально жить. Родителей дома не было, сестра уже спала, как он нам тихо сообщил. Потому мы пробрались на кухню, сняв обувь в прихожей. Там Саня достал бутылку Кокура, отцовский, наверное, и поставил три гранёных стакана. Встав во весь свой рост, а он и тогда был высоким, нескладным, с торчащими длинными патлами под битлов. Стоит он перед нами, сопляками, держит стакан в руке, с налитым отцовским Кокуром и торжественно так молвит.

– Выпьем, други, за то, что наше братство привело нас к общей цели! – Он немного напыщенно продолжал, но если честно я дальше не очень запомнил его речь. Пьян был и устал. Андрей потом что-то пытался записать, он сейчас говорит, Саня впервые на людях свои стихи читать тогда попытался. Печатать-то его уже печатали, и в Костре, и в Зорьке, и даже наш толстый местный журнал, Чусовой, напечатал как-то его странноватую поэму-фантазию, на тему человек и архитектура. Он с седьмого класса решил стать архитектором, как родители Боба. С Бобом его свела школьная учительница алгебры, тётка Боба. Но поскольку он тоже был пьян, ничего от той ночи почти и не сохранилось. Вот разве что этот отрывок.

Он потом это использует в своей немного пугающей оратории «Каменщик», спустя почти десять лет, конечно, более развёрнуто и глубже, но вот эта часть сохранилась без изменений. Во второй части нашего заседания, после цитирования стихов, мы перешли к обсуждению наших общих знакомых. И в самый подходящий момент, когда кто-то заикнулся про Светку Антипову, мою одноклассницу, красавицу, она уже лет десять как померла от наркоты, в квартиру вошли родители Совы.

Я по обычаю приготовился делать лыжи, как и Андрей, но родаки у Совы были люди понимающие. Отец только вздохнул, когда увидел, что мы его бутыль выпили, и спросил.

– Вы хоть закусывали, мушкетёры?

Мы дружно покачали головами. Тогда он полез в сумку, что принёс и достал помидоры собственной мариновки. Вот такой отец у него был. Совина мать нас не беспокоила, сразу ушла к себе. А отец только помидоры выдал и тоже исчез. Андрюха слегка был шокирован таким поведением, но виду не подал. Я тоже смолчал, потому, как был готов вынести ругань и тумаки от старшего поколения. А Саня, знаете, что сделал Саня? Он виновато немного пожал плечами, встал из-за стола, и немного заикаясь, покраснев от вина и смущения, сказал.

– Мне надо перед родителями объясниться. Вы побудьте тут пока, только тихо.

И вышел. Мы остались на кухне одни. С помидорами и вином.

Тимофей Погарок, архитектор, директор издательского дома, в прошлом – музыкант.

«Для меня, парня из окраины, поступившего на факультет дизайна промышленных строений только благодаря протекции Иосифа Яковлевича Борсева, моего школьного учителя и завуча нашей школы, институт был другой планетой. Иосиф Яковлевич, считавший, что я хороню талант конструктора за разрисовыванием парт похабными картинками, попросил своего друга и соседа по площадке, Ивана Никитовича Лунина, декана факультета, только пять лет назад открывшегося, посмотреть мои работы. И меня взяли, без экзаменов. Все эти тихие домашние мальчики были объектами для насмешек или даже преследования и битья. А девицы…. Впрочем, я снова отклонился от темы. Когда я впервые встретил Сова? Это был где-то первый курс. Вернее у меня это была первая сданная сессия, ни одной тройки, только одна четвёрка, что следовало получение стипендии, которую я уже решил прокутить в Корытце. Мой дружок тогдашний, Севка, второкурсник, он уже в Израиль укатил недавно, пригласил меня послушать странную команду старшекурсников. Они играли какой-то арт-рок, как сказал Севка, местные Песняры, смешанные с Рамонес, залитые сверху Махавишну Маклафлином и припудренные Пинками. Я сказал, ок, пошли. Пришли мы в актовый зал института. Кстати, сейчас его уже нет, сейчас на том месте, где стоял наш актовый дылду выстроили тридцатиэтажную. Ну, да ладно не о том речь. Актовый зал располагался в бывшей усадьбе одного местного купца-золотопромышленника. Тот был фанатом музыки, и хотя сам ни на чём играть не умел, приглашал к себе лучших музыкантов не только из города, но и из центральных губерний, столиц, и даже заграничные скрипачи и пианисты у него гостили. Вижу, вижу, короче говоря, хотя с момента постройки прошло не менее ста лет, акустика там была, ого-го-го! Приходим мы с Севкой, а музыканты, их трое было, уже расселись, так чинно, благородно. Ну, я надо вам сказать ещё тот гадёныш был, решил освистать этих эстетов. В нашей среде, я же на Электромоторном вырос, сами понимаете, эстет было синонимом п… са. В зале сидело человек тридцать, в основном девицы, самого типичного ботанического вида, в очках или такие утончённые тургеневские девушки, у которых от вида голой мужской груди, или вид мышонка живого припадок случиться может. Были музыканты под стать публике, одетые вычурно, в какие-то костюмы с отливом, бархат, наверное. Пианист, клавишник, тощий невысокий очкарик, с длинными волосами, походил на девку, только что вышедшую из парикмахерской. Второй гитарист, темноволосый, плотный, если не сказать жирный, усатый парень, держал невиданную мной до того времени двухгрифовую гитару, явно импортную. Она вся так и блестела, играя отражением лучей от софитов, включенных для пафоса, как я полагал. Гитарист, высокий худой парень со смешным жабо, так демонстративно отодвинул свой пюпитр, полистал там чего-то, прокашлялся и неожиданно резко ударил по струнам. Когда они уже перестали играть, и ушли за кулисы, как и все зрители, я всё ещё сидел, открыв рот. Севка меня растолкал, и я сказал ему, как сейчас помню. «На….ь, на всех этих Песняров, и прочих битлов, бабских заводилок, вот эти вот круче всех!». Хоть прошло уже три десятилетия, но я и сейчас под этими словами готов расписаться. Тогда я твёрдо решил, попаду в их команду, даже если придётся стать эстетом! Ну, вы понимаете, что я имел в виду. Не слушая Севку, я прошёл за кулисы. Клавишник убирал свой инструмент в кофр, второй гитарист протирал своё сокровище тряпочкой, словно ребёнка. А тот, кто пел, стоял, нервно раскачивался из стороны в сторону. Лицо у него было злое и угрюмое, покрытое следами сыпи. Он меня заметил и несколько растеряно поморгал. Севка пытался как-то суетиться говорить, что вот этот вот первокурсник, играет тоже. Я просто подошёл и протянул руку. Сова, я ещё не знал, что это он, пожал мне её, словно во сне. Рука у него была влажная, сильная, с тонкими пальцами, как у пианиста. Я ему сказал – хочу играть с вами! Они переглянулись, клавишник скорчил рожу, второй гитарист пробормотал что-то несколько обидное, но я выдержал и смотрел только на Сову. Тот промолчал, не отводя глаз, а затем поступил совершенно неожиданно, как всегда неожиданно поступал потом во многих ситуациях. Он протянул мне свою гитару. Ещё тёплую от его рук, к тому же, переделанную под левую руку. Это был настоящий чешский двенадцатиструнный монстр Иоланта, модель уже не помню. Но точно лучше моего деревянного полена, купленного на барахолке. Я просто не мог поверить, что мне дадут такое сокровище просто так, чтобы посмотреть меня в деле! Сова усмехнулся, похлопал по плечу, он тогда был выше меня на голову, впрочем, всегда он был выше меня. Голос у него был немного хриплый, но тёплый.

Читать дальше