Александр Ольшанский - Рашен Баб. Три коротких романа

Но там деньги были всё же частью общей игры, они не имели такого значения, как за пределами детского дома. Да и здесь они не так безраздельно правили жизнью, так, как сейчас, – никогда на Руси деньги не были целью жизни, никогда раньше презренный Мамона, злой дух стяжательства и наживы, не был богом, как теперь, и никогда он не собирал такую богатую нравственную дань. Есть у тебя деньги, – ты человек, а нет – ты ничто, и никто тебе не поможет. Всем ровным счётом наплевать на то, каким способом ты обзавёлся деньгами. Грабь, воруй, обманывай, насилуй, убивай, но будь при деньгах, а если честно станешь их зарабатывать, то будь готов к тому, что тебе их, вероятнее всего, не заплатят, – такого на Руси тоже ещё никогда не было…

Что и говорить, невесёлые думы думал Валентин Иванович, когда шестого января, в сочельник, опять пошёл на речку в надежде поймать хоть несколько рыбёшек. Опять у него не было мотыля, сколько-нибудь приличной привады, ловил на катышки хлеба да на белые личинки, которых вылущивал из стеблей растущего по берегам чернобыльника. Стояла оттепель, по всем канонам должна была клевать плотва, однако два красных поплавка в лунках оставались неподвижными. Он просидел час, два, а клёва всё не было. «Буду сидеть до тех пор, пока не поймаю на уху хотя бы для Лены, – решил он, – буду сидеть хоть до первой звезды…»

Он собирал чернобыльник, выколупывал из его стеблей личинки, бросал их в лунки, приваживая привередливую и осторожную рыбу. Безрезультатно. Тогда он стал мормышить, – и крючок за что зацепился, на нём затрепыхалась рыбёшка. Наконец-то хоть одна плотвичка валялась на льду и Валентина Ивановича охватил такой азарт, словно он надеялся поймать огромную царь-рыбу В порыве признательности он осенил себя крестом, подумав, что есть всё-таки Бог, не может быть такого, чтобы его вообще не было.

За полчаса он вытащил из лунки ещё трёх плотвичек, а потом – как отрезало. Должно быть, стайка подобрала всех личинок и уплыла восвояси. «Господи, ну в честь Рождества ещё хотя бы одну дай поймать, – умолял он всевышнего. – Уха от неё наваристее не станет – плотвички по пятьдесят граммов, но я уверюсь, что ты меня, мою жену и моего сына не оставил, что милостив к нам и великодушен. Клянусь: поймаю одну – сразу уйду, Господи, мне нужен твой знак, а не уха. Неужели ты не видишь, что я бьюсь, как рыба об лёд? Дай знак, и я окрепну духом…»

А мысль другая, страшная, тоже не давала ему покоя, и хоть ставить Создателю какие-то условия само по себе составляет большой грех, но он ещё и загадал: поймается ещё одна рыбёшка – не решится он, а нет – что ж, тогда на всё воля Божья. Он просидел ещё часа два, стало темнеть, но больше поплавки даже не шелохнулись. «Бог-то Бог, да сам не будь плох», – подумал он с ожесточением. И в этот миг он решился.

– В прошлый раз три штуки поймал, сегодня – четыре! – обрадовалась его успехам Лена. – Если так и дальше пойдёт, то мы всегда будем с рыбой.

Он промолчал. Поставил в печь чугунок, и пока он чистил картошку с морковкой и рыбу, вода в нём вскипела. Луку в доме не нашлось, зато от тётки Аграфены остался большой пакет лаврового листа. Отыскалось даже пшено – разжевал несколько крупинок, нет, не прогоркло, тоже можно бросать. Потомив готовую уху, посолил, ещё немного потомил, наконец, налил тарелку и поставил на стол.

– Ешь, пока горячая, – сказал Лене.

– Сейчас, только уложу Алёшу, – ответила она и понесла малыша к зыбке.

– Я покачаю, – отстранил он жену.

Алёша не хотел спать. Посасывая пустышку и поблескивая глазёнками, улыбался отцу. От этой улыбки Валентину Ивановичу перехватило горло: прости, сынок, если что, прости своего отца…

А Лена нахваливала уху, мол, ничего вкуснее в жизни не ела, – это был тот самый случай, когда люди нахваливают кушанья из вежливости.

– Если хочешь, наливай ещё, грейся, – не оборачиваясь к ней, сказал он.

– А тебе? Ведь ты сегодня ничего не ел!

– Мне нельзя.

– Почему?

– До первой звезды есть нельзя.

– А мне, выходит, можно?

– Ты не в счёт, ты больная.

– А звезда первая, наверное, уже появилась…

– Я сказал: ешь, – рассердился он, и малыш сложил в обиженный бантик губки, скривил личико, приготовился вот-вот зареветь. – Нет, нет, Алёшенька, это я не тебе, это я маме говорю. Я на речке зарок дал: сегодня рыбу не есть. Вот когда ты вырастешь, мы с тобой будем во-о-от таких рыбищ ловить, и варить, и жарить, и вялить будем. Правда, будем? Конечно, будем, хороший ты мой…

Голос у него дрожал, казалось, что зыбка – это вовсе не зыбка, а маятник, покачивания которого отсчитывают время новой жизни не того Валентина Ивановича, который был ещё час тому назад, а совсем другого, неведомого ещё никому, непонятного даже ему самому.

Почувствовав неладное, подошла Лена, заглянула ему в глаза.

– Что с тобой?

– Ничего, – ответил он, но отвернулся.

– Первая звезда уже давно на небе, – ведь темно уже, поешь, – попросила она.

– Нет, моя звезда взойдёт около десяти, – он взглянул на ходики, – через полтора часа…

– Но ты же ничего сегодня не ел! – воскликнула она.

– Я сказал, – угрожающе напомнил он.

И Алёша всё-таки заплакал – тоже почувствовал, что творится с отцом. В конце концов Лена его убаюкала, легла в постель и больше не сказала Валентину Ивановичу ни слова. Вроде бы они как поссорились – нет худа без добра, не надо в этом случае объясняться, подумал он, выключил свет и подошёл к окну. Небо заволокло тучами, и когда зажглась его первая звезда, он этого, разумеется, не видел. Стараясь не потревожить жену и сына, он оделся, снял с гвоздя вещмешок и вышел из дома.

– Так значит «минус 200 т за ниуважение к хазяивам плюс пива»? – произнёс он на улице и заскрипел зубами. – Уважать себя заставляете, подонки вонючие? Что вам, жлобью, мои несчастные двести тысяч? Это для меня они сегодня целое состояние, а для вас, которые мясные торты для собак покупает? А мне они бы помогли поднять на ноги Лену, не подохнуть до восемнадцатого…

Его снова стало трясти. Зачерпнув ладонью снег, он растёр им лицо, прислонился спиной к сосне, закрыл глаза… С приступом надо было справиться или же возвращаться назад. В глазах вращались кроваво-красные круги, в ушах гремело, потом круги погасли и наступила тишина – только задумчиво шумели вершины сосен. Ни руки, ни ноги больше не дрожали, и он продолжил путь к намеченной цели.

Пошёл густой крупный снег. Это хорошо, отметил он, следы заметёт. А потом стала грызть совесть: «То, что ты задумал, совершенно невозможно для тебя, ведь ты – учитель!» Он возражал: «Я возьму своё, заработанное». – «Ты – вор», – перешла она на оскорбления. «Да какой же я вор? Вот они – да, ворюги!» А совесть гнула свою линию: «Никто не утверждает, что они – не воры. Более того, кое-кто из них вор в законе. Но ты, сеятель разумного, доброго, вечного, не имеешь права опускаться до их жлобского уровня, до уровня одноклеточной амёбы или инфузории-туфельки. Тебя сразу же поймают, поскольку они умеют воровать, а ты? Если не искалечат, не убьют, то представят так, что ты покушался на их священную частную собственность. Их фазенду наверняка какой-нибудь поп освятил, как же нынче без этого». – «Пусть лучше убьют, чем жить так, как мы живём», – ответил он. «А Лена, а Алёша? А Алексей Алексеевич, что с ним будет, когда он узнает, что ты вор?» – она била наповал, в самое больное место.