Александр Ольшанский - Рашен Баб. Три коротких романа

– А куда? Вон она с какой икрой. Тут над головой крыша, а впереди не лето, а зима. Специалисты по синтаксису, яснее ясного, сейчас позарез нужны, везде требуются. На твоём месте, братишка, я бы сейчас грибы собирала и сушила-солила, ягоды, а картошку – где увидела, там и копала бы. В погребе шаром покати. Тётка Аграфена ничего не сажала, который год на огороде даже укроп не растёт…

– Не гневи Бога, Рита, – подала с печи голос хозяйка. – Мы с тобой висяло годик прожили, висяло. Дай Бог тебе здоровья… А я ни рубля с тебя не взяла за квартеру-то, ни рубля!..

– Ещё бы не висяло! От Гарика каждую неделю – сумку, бутылку, да не одну. Конечно, висяло! Какие тут ещё рубли за квартиру? Не было бы меня, – так с сумой и таскалась бы по миру.

«Вон оно что – тётка Аграфена попрошайничала», – поразился Валентин Иванович, открывая для себя всё новые стороны стюрвищенского бытия. Ритины претензии к старухе, особенно попрёки куском хлеба, её напор, безоговорочность тона покоробили его. Сестрёнка – она такая, ничего не поделаешь.

– Извини, Рита, я насчёт картошки что-то не понял. Надеюсь, ты не воровать её предлагаешь?

– А ты как думал? Сейчас все воруют. Чем больше стащит, тем больше уважения! Наши деньги козлы на выборы ухлопали, то есть украли мою зарплату за полгода, и они, эти педрилы, очень уважаемые люди. Валька, разуй гляделки!

– Опять не понял. Ты всерьёз советуешь мне воровать?

Рита от возмущения его непонятливостью выскочила из-за стола, подошла к нему вплотную, наклонилась и, глядя на него в упор красивыми, но холодными, прямо-таки ледяными глазами, спросила грубо и безжалостно:

– Зимой жрать что будешь? Или ты и твоя семья святым духом питаться настроились? Раньше совхоз помогал, а сейчас его, совхоза, считай, нет. Им скотину кормить нечем и некому. Сходи за деревню, загляни в овраг – туда весной сотни поросят вывезли. С голодухи подохли. А те, что остались, так и не набрали веса – дистрофики они. Совхоз был откормочный, только свинины давал самое меньшее по полтысячи тонн в год. Тогда школу, больницу, клуб, жильё построили. Теперь наша зарплата, грубо говоря, догнивает в овраге. Всё до безобразия просто – народное образование финансируется из местного бюджета, а производство лежит, налоги никто не платит, – машины скорой помощи без бензина стоят. И не только у нас так, – по всей России, за исключением Москвы да Питера. Так что, братишка, губы ни на что не раскатывай, а работай вот этим, – она постучала пальцем по его лбу, вернулась на место, отхлебнула чаю и продолжила: – И ещё одно учти. Через несколько лет нам учить будет попросту некого. В этом году из всех наших деревень ещё наскребли на один почти полнокровный класс, а через три года в первый класс придут только три мальчика и две девочки. Когда же ваш ребёнок дорастёт до школы, то не исключено, что одноклассников у него вообще не будет. Такую политику завели эти педрилы: нерентабельно рожать, растить, воспитывать детей, нерентабельно лечить больных, кормить стариков. Вообще нерентабельно быть человеком, зато очень выгодно быть подонком! А вам бы скорей родить, а что будет потом – наплевать…

– Рита, опомнись! Не святотатствуй. Ты забыла, как мы в детстве мечтали: вот вырастем, и у нас будет много-много детей, которым уж кто-кто, а мы станем настоящими, самыми лучшими на всём белом свете родителями? При чём здесь какая-то рентабельность? И поэтому я не пойду воровать. Я – педагог, учитель, неужели тебе это непонятно?

– Воровать – это не значит красть, кому, как не тебе, знать многозначность этого слова. Сейчас много изящных, прямо-таки художественных видов воровства.

– И все они – нечестные!

– Ладно уж, блаженный. Тогда заработай честно. Иди завтра утром к дачникам, к новым русским, может, обломится найти работёнку по строительству. Пока сезон не кончился. Хоть на пелёнки заработаешь. Алексей Алексеевич далеко, советской власти больше нету, так что вашему дитю никто не подарит приданое. Даже на одеяльце в кармане у вас не звенит. Инструмент какой никакой я на чердаке нашла, когда крыша потекла. Если бы тётя Агаша нашла, – пошёл бы на бормотуху. Там и доски есть.

– Какие доски? – оживилась на печи старуха.

– Тебе на гроб.

– Ну, Рита…

– Что – Рита? Я дело говорю. У вас ни кроватки, ни коляски. Покупать до рождения нельзя, примета плохая. Но подумать заранее ведь можно. Кроватка детская сейчас стоит, самое меньшее, полмиллиона – полторы твоих месячных зарплаты.

– Ой, деньжищи-то какие! – запричитала старуха. – Не слыхали мы раньше о кроватках, да ещё о таких дорогущих. Зыбку мужик сгондыбает – и милое дело. Вон крюк для неё, – из запечья показалась косматая голова, а затем рука, корявым перстом указующая на потолок. – Он крепкий, вы не думайте. После войны старшая моя сестра Дуня, царство ей небесное, забрюхатела от МТС – да в петлю. Здоровущая была, а крюк выдержал.

– Тётя! – взвизгнула Лена и хлёстко шлёпнула ладонью по столешнице.

– Я ничего, ничего… – забормотала старуха, исчезая во мраке запечья.

Рита выразительно посмотрела на Валентина Ивановича, кивнула на печь, а затем укоризненно покачала головой. Мол, видишь, какая жизнь стюрвищенская, а ты, интеллигент детдомовский, несчастный… Но после бурной выходки Лены сбавила в напоре.

– Тебе Анна Иоановна наверняка дала наряд до конца месяца. Там поправить, там прибить. Не вздумай! Она давно на тебя имела виды: вот Валентин Иванович приедет и сделает. С весны меня донимала: когда Валентин Иванович приедет, не передумал? Ты в школе ещё не появился, а завуч, есть у нас такая гадюка – Лилия Семёновна, тебя уже возненавидела. Она считалась преемницей Анны Ивановны, а тут конкурент. Берегись!

– Но школа, Рита, в таком состоянии, словно её приготовили к сносу. Физический и биологический кабинеты попросту разграблены…

– Приватизированы, – поправила Рита.

– Мебель переломана, во многих окнах картон, фанера, жесть, стены обшарпаны, исписаны…

– Ну и что? – прервала его доклад Рита. – Школа в таком, сталинградском, состоянии несколько лет. Не нужны нынешним хозяевам жизни школы: тёмного, необразованного человека легче околпачивать, грабить, эксплуатировать. А ты разволновался. Вот что, братишка, скажу я тебе: многое из того, что вложил в нас Алексей Алексеевич, оставь в покое, спрячь в душе как неприкосновенный запас. Авось пригодится. Сегодня жизнь не для честных и порядочных, над ними смеются. Поэтому Анне Иоановне заяви твёрдо: приду в школу первого сентября. На новом месте надо обустроиться, вот-вот появится ребёнок. Она тебя подъёмным пособием обеспечила? Нет? Тогда пусть на тебя не рассчитывает… А тебе, Леночка, мой совет: как бы ни было трудно, – не продавай швейную машинку. Какой же умница наш Алексей Алексеевич: каждой девчонке, отправляя её в эту проклятую жизнь, он дарит столько лет швейную электрическую машинку. Я только дважды получала в школе деньги: перед новым годом да в феврале. Жрать было нечего, искала в городе надомную работу, репетиторство. Нашла «рога и копыта» по пошиву, октябрь перекантовалась, а потом – нет заказов, хоть удавись. Дошло до того, что четыре дня не ела, а тётки дома не было, где-то попрошайничала. За четыре дня выпила в школе два стакана чая без заварки, на жжёном сахаре, да четыре сушки. Такие у нас школьные завтраки, мы их называем комплексными гайдаровскими обедами. Поехала в город и спустила машинку даже не за пол, а треть цены… Только выпустила машинку из рук, как встречается мадам из «рогов и копыт»: что же вы, Риточка, не заходите, у нас такой большой заказ! Да я же пять минут тому назад машинку продала, заходила к вам утром, поцеловала замок! Риточка, да мы дадим вам свою, напрокат! Вот оно, счастье-то детдомовское!.. Я раньше думала, что только мы прокляты своими родителями, оказывается, весь наш народ кем-то проклят. Вообще-то мы какой-то лженарод, у нас лжежизнь, и кантуемся мы в какой-то лжестране…