Роман Сенчин - Рок умер – а мы живем (сборник)

Владька вдавил клавишу «пуск». Отошёл. По-взрослому сложил на груди руки… Отчётливо зашелестела плёнка, послышалось шуршание магнитного слоя, мягко толкнул диафрагму динамика фон – предвестник скорой музыки. И вот, ожидаемо и всё равно неожиданно, раздалась эта самая музыка – короткая барабанная дробь, которую сменила простенькая игра на гитаре, бухтенье баса. А потом кто-то безголосо, но разборчиво запел. Нет – стал рассказывать:

– Ансамбль «Зоопарк», – в паузе между куплетами вставил Владька. – Из Питера. Солиста зовут Майк…

Какого именно числа это произошло, Чащин, конечно, не запомнил. Но это была весна восемьдесят пятого года, в школе предстояла четвёртая четверть, родители ругались, что у него сплошные тройки, а он помешался на пластилине… Чащину хотелось верить, и постепенно он убедил себя: альбом группы «Зоопарк» «Белая полоса» – первые для него песни настоящего рока – открылся ему именно в тот самый день, когда, вернувшись домой, он услышал по телевизору звенящий от скорби (или, может, от радости) голос нового Генерального секретаря Горбачёва на похоронах предшественника Черненко:

– Склоняя голову перед тобой, наш дорогой товарищ и соратник, мы обещаем неуклонно следовать курсом нашей ленинской партии. Служить её делу – значит служить делу народа. Этот свой долг мы выполним до конца!

А где-то в Питере какой-то парень, чётко отделяя одно слово от другого, возмутительно-гениально откровенничал:

И после этого солдатики окончательно стали неинтересны, коробка с ними оказалась в нижнем ящике шкафа, где давно скучали кубики, конструкторы, лопатки; Денис с Димкой за один день шагнули из детства дальше – в осознанность и серьёзность. Важное включилось в мозгу, и там словно бы появилось огромное поле требующих заполнения клеток… Начались поиски странных, но таких близких, ожидаемых, помогающих взрослеть, понимать мир песен и тех, кто эти песни поёт. Ориентиры были даны в той же «Белой полосе»: нужно слушать «Аквариум», «Зоопарк», «Секрет», «Странные игры», «Кино», не нужно – «Землян», «Арабески», «Оттаван», «Эй-си – ди-си», хеви-метал. Этот альбом подарил им и множество незнакомых, но таких притягательных, наверняка с глубоким значением, слов: «флэт», «диск-жокей», «гопники», «урла», «буги-вуги», «Боддисатва»…

Песен было мало, братан Владьки предпочитал красивую музыку вроде «Аббы», а кассету с «Зоопарком» прислал, как сам объяснил в письме, «чтоб прикольнулись…». Да, песен было мало, и взять эти неведомые «Аквариум», «Кино», «Странные игры» было негде, пришлось сочинять самим. Вместо пластилина, подкопив, купили гитары за семь рублей; стали учиться играть, для лёгкости подбирая мелодию под свои слова. Чащин запомнил одну рифму из тех сотен, что у него тогда получились:

Казалось, не хуже, чем у «Зоопарка»…

Летом восемьдесят пятого, окончив восьмой класс, Владька уехал в Иркутск учиться на пожарного. Через год вернулся скрюченный, не узнающий знакомых, но с жадными, мечущимися глазами. Димка испуганно сообщил:

– Он маком колется!..

Побродив по городку, Владька исчез окончательно. И мама его куда-то уехала… А Денис и Димка начали совершать вылазки в более крупные города Сибири, нашли соратников, услышали вживую фузовую гитару, гипнотизирующий бой палочек по ударной установке, увидели человека у микрофонного штатива…

Почти пятнадцать лет Чащин жил этим, попадая то в джунгли общаг новосибирского Академгородка, то в питерское ПТУ, то в армию, то, очень редко, на сцену, скитаясь по раздолбанным вшивым сквотам, портя желудок паленкой и китайской лапшой, потеряв время, когда можно было поступить в институт, не научившись нормально общаться с девушками, не научившись жить, как нормальные люди… Чудом каким-то удержался на поверхности, не захлебнулся, не утонул в сладостной трясине протеста, не сгинул, как тысячи так называемых неформалов. Зажил более-менее достойно, спокойно, почувствовал в душе равновесие. И вот вдруг его потащили обратно – в глупое, бесполезное, опасное вчера.

– У нас… У нас же была великая культура! Великая! Согласись… По фигу, как её называли – андеграунд, контр, суб какой-то… Нет, это была настоящая культура. Наша! Один Сашбаш – бездна целая! Он же… А Бэгэ! А Цой, Майк. Вспомни Майка, Дэн! Помнишь его? Это же!.. Согласись… И где?.. Где всё? А?.. Где мы? – отрывисто, но захлёбываясь возбуждением, вскрикивал отдалённо похожий на Димыча грузный, рыхловатый человек. – Где мы все с нашими гитарами? С электричеством? Ведь мы же столько могли! Мы же вселенной были, и – вот… Как и не было. Теперь, х-хе, «Фабрика звёзд». Тёлки тупорылые, удоды с бородками… А вспомни наших, Дэн? Дэнвер, ёлы-палы! Вспомни. Янка… А! Её же надо каждый день крутить по всем каналам. Чтоб все всё поняли. Мутанты… По всем радио, из всех окон! Вот это ведь… – И неприятным, визгливым голосом отдалённо похоже запел: – «Собирайся, нар-род, на бессмысленный сход, на всемирный совет, как обставить нам наш бред. Бред! Бре-ед! Клинить волю свою в идиотском краю. Посидеть, помолчать да кулаком постуча-ать»…  [6] Янка Дягилева, «От большого ума».

На журнальном столике – классический, но забытый Чащиным набор: уже почти пустая литруха водки, кривыми кусками порезанная варёная колбаса, сыр, банка с маринованными огурцами, бутылка «Колокольчика» для запивки… Чащин неосмотрительно много выпил в самом начале, и то ли от водки, то ли от неожиданного приезда друга детства его очень быстро сморило; он откинулся на спинку кресла и сидел, прикрыв глаза, сквозь дрёму слушал вскрики, вяло, зная, что ответа не будет, спрашивал себя: «И что теперь?» Хотелось, чтобы произошло, как в сказке – уснул, проснулся, а Димыча нет. Тишина.