Владимир Алейников - Реликтовые истории

– 3-з-драсьте! – сказал им Батшев, держа свою шапку в руках.

– Как вы сказали нам сейчас, молодой человек? – обратился к нему Пахомов озадаченно. – Баташёв?

– Бат-шев! – с готовностью школьной уточнил, смущаясь, пришедший.

– Так, так! – сказал, с пониманьем, по-учительски строго, Пахомов. – А чем, уточнить позвольте, в жизни вы занимаетесь? Учитесь где-нибудь? Каковы интересы? Пристрастия?

– Стихи пишу! – произнёс еле слышно, с усилием, Батшев.

– Где-то я молодого этого человека видел уже! – сказал Мишин. – Вот только где? Вспомнить бы! Щёки румяные. Очень они запомнились.

– В Политехническом! – скромно, стесняясь, ответил Батшев. – Я там, недавно, на вечере поэзии, новую вещь, поэму свою читал.

– Да-да, – процедил сквозь зубы, выдержав паузу, Мишин. – Как же! Припоминаю.

– Ну-с, молодой человек, – сказал спокойно Пахомов. – Что же вы? Так и будете истуканом стоять на пороге? Смотрите. А то ведь кот может сюда вернуться.

– Парень, а ну-ка закрой, как можно скорее, дверь! – приказал румяному гостю Мишин. И уточнил, для ясности: – В спину дует.

Батшев, слишком поспешно, угодливо, аккуратно, прикрыл за собою дверь.

– Да ты проходи, не стесняйся! – сказал я ему поприветливее. – Пальто – на вешалку, шапку – на табуретку. Присаживайся. Видишь, какая у нас обстановка сегодня. Друзья мои карточный спор свой решают. Ради такого важного дела ужин пришлось отложить. Собирались мы поехать в «Узбекистан», ресторан излюбленный наш. Да теперь-то куда нам ехать!

Батшев, пальто своё сняв и шапку на табуретку положив, тихонько присел на самый краешек стула.

– Итак, молодой человек, – сказал ему строго Пахомов, – стало быть, вы стихи, как я понимаю, пишете.

– Пишу, – ответствовал Батшев.

– И давно?

– Порядком уже.

– И что же? Где-то печатаетесь?

– Ещё нет. Но, возможно, буду.

– Это плохо! – сказал Пахомов.

– Почему? – удивился Батшев.

– Потому! – отозвался Пахомов.

– Понимаешь, – сказал я Батшеву, – в наше время печататься просто неприлично. Так мы считаем. Такая у нас этика.

– Так что, парень, – сказал, повысив, ненамного, свой голос, Мишин, – если ты ходить по редакциям намылился, со своими поэмами, то немедленно, лучше прямо сейчас, уходи, подобру-поздорову, отсюда, и в дальнейшем уже никогда к нам не суйся больше. Ты понял?

– Понял, – ответил Батшев. – Но как же тогда Рождественский, Евтушенко и Вознесенский? Они ведь везде печатаются.

– Не говори при мне о них! – покачал у Батшева перед носом приподнятым вверх указательным пальцем Коля. – Заруби себе на носу: их для нас – нет, и всё тут. Понял?

– Понял, – ответил Батшев.

– Я представлю своих друзей, – сказал я румяному гостю.

Аркаша Пахомов с Колей Мишиным развернулись на стульях своих ко мне.

– Мой друг Аркадий Пахомов! – торжественно, словно римлянин, указал я простёртой рукой на окутанного туманом, сигаретным, сизым, Аркашу.

– Аркадий. По батюшке – Дмитриевич! – пожал, без особых эмоций, влажную руку Батшева, щурясь от дыма, Пахомов.

– Мой друг Николай Мишин! – чинно представил я Колю.

– Николай Лукьянович! – подал небрежно два пальца Батшеву, слегка поморщившись, Коля.

– Ну-с, – промолвил Пахомов. – Кажется, господа, принять на грудь нам пора.

– Это можно! – взглянув на бутылки с вином, согласился Мишин.

– Самое время! – сказал я, посмотрев на свои часы.

– Кстати, – сказал Пахомов, – число бутылок меня, друзья мои, не устраивает.

– Верно, – поддакнул Мишин. – Их всего три. А надо, чтобы их было ровно пять.

– Почему? – удивился Батшев.

– Из мистических соображений, – пояснил, посерьёзнев, я.

– Кстати, – сказал Пахомов, – кто у нас тут самый младший? Молодой человек, не вы ли? – обратил он на Батшева строгий, почти отеческий взгляд.

– Наверно, я! – согласился, с военной готовностью, Батшев.

– А что полагается делать в компании самому младшему? – спросил его, с тихим укором и взглядом суровым, Пахомов.

– Что? – не понял опешивший Батшев.

– Самому младшему, парень, да ещё и в присутствии старших, выпить намеревающихся, полагается, по традиции, тут же бежать за выпивкой. Дабы внести свой вклад в благородное, доброе дело дружеских возлияний. Чтобы действием доказать свою преданность, наконец. Или я говорю непонятно? – вновь он строго, с укором, с прищуром, сквозь дым, посмотрел на Батшева.

– Я понял! Я всё уже понял! – воскликнул румяный Батшев. – Я сбегаю! Это я мигом! Когда я сюда, к вам, шёл, то проходил как раз мимо такого скромного гастронома, с винным отделом. Это близко, буквально рядом. У меня ведь и деньги есть!

И его словно ветром сдуло.

Без пальто своего и без шапки, бросился он в коридор, потом – в дверь квартиры, которую как раз открывала соседка, и загрохотал подошвами в подъезде, по лестнице, вниз.

– Парень-то, ишь ты, поди ж ты, подаёт надежды! – сказал, поглядев ему вслед, Пахомов.

– Зачем с ним возиться? – спросил меня встревоженный чем-то Мишин. – Гони ты его в шею. Поганый он человек.

– Да ладно тебе. Суров ты чрезмерно сегодня, Коля! – сказал я миролюбиво. – Пусть побудет с нами немного, раз уж сам притащился сюда.

– Ну, смотри! Как знаешь! – сказал Мишин. – А тип он противный.

– Посмотрим, как говорят иногда, на его поведение! – попробовал я отшутиться.

– Пусть выучку нынче пройдёт, – сказал, подумав, Пахомов, – а там, ребята, посмотрим, гнать его или оставить.

Минут через пять раздался звонок. Я открыл дверь.

Батшев, ещё обильнее раскрасневшийся, взмокший, взмыленный, достал из карманов штанов две бутылки портвейна белого, поставил их с ходу на стол и попробовал изобразить радостную улыбку.

– Ну, молодой человек, – сказал ему строго Пахомов, – успели вы, в общем-то, в срок. Это отрадно видеть. Портвейном, гляжу, отоварились. Подешевле, небось, выбирали?

– Ну да, – согласился Батшев. – По правилам. Как полагается.

– Так, – промолвил Пахомов. – Привычки ваши ясны.

Мишин открыл, с известным шиком, бутылку портвейна – и протянул её Батшеву.

– Пей, парень! – сказал ему Коля брезгливо. – Всю. Из горла.

– Зачем? – удивился Батшев.

– Таков ритуал! – пояснил я, понизив нарочно голос. – Вхождение в мир искусства. Может быть, даже – в наш круг. Белая магия. Мистика. Тайна. Так полагается.

– Пей, тебе говорят! – прикрикнул на Батшева Коля.

Румяный Батшев, скривившись, захлёбываясь и давясь, начал пить, из горлышка прямо, дешёвый белый портвейн.

Мы, втроём, наблюдали за ним.

Бутылку он одолел.

Но – сразу же – окосел.

Щёки побагровели.

Глазки сделались мокрыми.

Да, подумали мы, бывалые и матёрые мужики, соратники, собутыльники, герои, поэты, друзья, – видели мы воочию, как нелегко далась ему бутылка портвейна, целая, ни больше, ни меньше, бутылка, бутылка довольно мерзкого питья, с немалыми градусами, бутылка, всего-то, белого портвейна, вполне нормального напитка, для всех привычного в советской нашей действительности, рядового, традиционного, заурядного, может быть, пусть, но частенько просто спасительного, в условиях относительного порядка в стране и режима, вызывавшего боль да грусть.