Виктор Казаков - Плавни

Столичное начальство, узнав все это, испытало противоречивые чувства. С одной стороны, оно восхитилось изобретательностью людей (нашли же где-то все – гвозди, цемент, доски!..), с другой стороны, был праведный, озаренный светом самой передовой теории классовый гнев: хоромы выстроили? Бра понавешали? Да это же – прямой путь в трясину частнособственнической психологии!

Последовали оргвыводы. Чиновники, подписавшие разрешение на освоение холма, «за политическую близорукость» были уволены с должностей; Волков «за утерю политической бдительности» на бюро ЦК получил выговор; Варочке тогда грозил перевод на работу в правоохранительные органы, но его спас дальний родственник – партийный функционер, приближенный к самому Бендасу. Сергей Иванович отделался критикой на бюро ЦК и «за несвоевременное реагирование на чуждые партии действия» выговором с предупреждением. Троим прутским коммунистам, построившим дома на холме, уже на бюро райкома «за нравственное перерождение» дали по выговору «с занесением».

Волков к наказанию отнесся спокойно: во-первых, он был убежден, что за любое доброе дело так или иначе надо платить; во-вторых, Николай Егорович (простим ему эту слабость!), когда видел красивые улицы, выросшие на холме, очень гордился собой, и это чувство было гораздо сильнее досады от какого-то там (тьфу!) выговора.

…Скорей всего, думал, запершись в кабинете, Николай Егорович, заморочившая всем головы сплетня – действительно выдумка провокатора. Значит, чтобы решить, что делать, надо понять причины, пробудившие в человеке злой дух. Где искать эти причины? Конечно, в самом Прутске, где живет (в этом нисколько не сомневался Волков) и автор черной фантазии… Николай Егорович перебрал в памяти множество лиц, десятки конфликтных ситуаций, долго размышлял над общей неустроенностью жизни города, но всякий раз, выстраивая логическую цепочку, путался в противоречиях и упирался в тупики.

Так и не осилив главные, заданные самому себе вопросы, Николай Егорович неожиданно принял решение, как будто не имевшее отношения к плавням, но очень обрадовавшее председателя. Потому что, не прочитав ни одной строки Гегеля, а Маркса изучив лишь по брошюрам, предназначенным для широкой сети партийного просвещения, был он стихийным диалектиком и материалистом и по здравомыслию понимал взаимосвязь и взаимозависимость явлений в природе и обществе. Вспомнив сегодняшний разговор с сумасшедшим Сеней, Волков вызвал к себе начальника городской строительной конторы Бориса Анатольевича Шварца и поручил ему срочно начать ремонт полуразвалившегося дома на восточной окраине Прутска.

– Откроем в нем большой магазин, – сказал председатель начальнику стройконторы и, минуту помолчав, добавил: – Промтоварный.

Чрезвычайное собрание депутатов, как и распорядился председатель, состоялось на другой день, но заметного результата мероприятие не дало: слухи об осушении плавней продолжали множиться, обрастали все более невероятными подробностями.

Через несколько дней в городе пошли дожди. Забарабанили по окнам, зашелестели по мягким камышовым крышам; акации и тополя, отмывшись от пыли, заблестели яркозелеными листьями.

В день, когда дождь, казалось, лил с особым усердием, к дому на восточной окраине Прутска подъехал старенький самосвал. Втянув шею под воротник фуфайки, из кабины выпрыгнул краснолицый крепыш среднего роста, в кирзовых сапогах и фуражке-восьмиклинке. Он мрачно посмотрел на небо, стер рукавом фуфайки с лица ручьи дождя, стекавшие с помятого козырька фуражки, и стал медленно обходить дом. Время от времени он останавливался и стучал носком кирзового сапога по кирпичному фундаменту. Делал он это не для того, чтобы определить остаточную жизнестойкость древнего кирпича – ему и без того было понятно, что фундамент под дом придется закладывать новый, а для того, чтобы укротить угнетавшую его душу досаду: ему с похмелья не хотелось работать, тем более под дождем. Обойдя дом, он остановился у крыльца, еще раз хмуро посмотрел на небо, сплюнул в сердцах под ноги и, наконец, крикнул шоферу:

– Разгружай!

Самосвал заурчал, кузов стал медленно опрокидываться, из него в грязь посыпался желтый песок.

В тот день начался капитальный ремонт дома, когда-то, как утверждал Сеня Петухов, выстроенного солдатами генералиссимуса Суворова.

Плачинта появился на стройке в тяжелые для нее дни. Стены дома были уже разрушены, а горячие степные ветры, вновь разгулявшиеся здесь после дождей, до последней пылинки развеяли остатки штукатурки. В кучу гнилого хлама были свалены доски пола, двери и все то, что бригадир, уже знакомый нам крепыш в фуражке-восьмиклинке, демонстрируя профессиональную эрудицию, называл столяркой. Столярку пытались сжечь, но она не горела. Кроме песка, на стройке никаких необходимых для реставрации дома материалов не было. Одним словом, к тому дню, когда Наум Львович впервые пришел к месту своей будущей работы, строительная площадка, искалеченная следами радикальных разрушений, не была отмечена ни одним признаком созидания.

Трое парней, присланных сюда стройконторой, валялись в густой пыльной траве, прикрытой тенью, которую отбрасывал росший под окном бывшего дома большой куст колючего шиповника. Бригадир ушел доставать материалы, а эти трое, купив несколько бутылок столового вина, не спеша пили его и лениво разговаривали.

– Вчера ко мне подошел Лешка… Ну, тот, что на базаре конфеты продает.

– Рыжий что ли?

– Не-е, рыжего уже посадили. Другой, толстый. Ну, что шофером на «скорой» работал.

– А-а, рыбак… Ну, так что?

Вопрос этот на некоторое время оставался без ответа, потому что третий собутыльник в это время стал разливать вино в стаканы и этим действием притормозил беседу.

Молча чокнулись, и через минуту тот, что начал разговор, продолжал:

– Так вот, подходит ко мне Лешка, спрашивает: у тебя, говорит, кирпича не найдется? Говорю: найдется. А доски, говорит, есть? Говорю: есть…

Его слушатель лег на спину и захмелевшими глазами стал смотреть в дышавшее зноем голубое небо. Сказал, вздохнув:

– Скорее бы Михалыч решил вопрос со стройматериалами…

Тот, что был с бутылкой, опять стал наполнять стаканы, но вдруг остановился и, минуту о чем-то важном для себя посоображав, наконец, спросил:

– А сколько дает Лешка?

Лешкин знакомый пожевал губами, сплюнул в траву:

– Цена известная. Только бы Михалыч не подвел.

Еще раз подняли стаканы.

В это время к ним и подошел Плачинта – в черной шляпе, коричневой рубашке (навыпуск – это несколько скрывало его большой живот) и белых широких брюках.

Плачинту уважал весь Прутский район, даже весь юг республики, потому что в магазине, которым он до последних дней заведовал (магазин располагался в селе Светлом, примыкавшем к северной окраине Прутска), всегда можно было купить нечто такое, чего нельзя было купить в остальных промтоварных магазинах. Откуда Наум Львович доставлял в свою, уже накренившуюся на один бок, покрытую почерневшей соломой торговую точку дефицит, никто из обывателей не знал, поэтому говорили разное. Лаконичнее других феномен Плачинты истолковал на улице имени маршала Буденного Михаил Михайлович Вассерман – пенсионер, астролог-любитель и выкрест: «Плачинта, что вы хотите, – еврей». Многие склонялись к тому, что у завмага есть «рука» на столичных базах, некоторые шли дальше: в столичных кабинетах. А кое-кто договаривался и до смешного: все, мол, дело в том, что у Плачинты есть родственники в Канаде («и отрыт тайный подземный переход Прутск-Монреаль», – услышав эту чушь, съязвил водитель городской поливалки Унгурян).