Дан Борисов - Троглобионт

– В Эдеме, надо говорить… учит вас дураков святой отец, учит… Всё без пользы – ваши грехи из Пекла не выпустят. Будут рогатые вот так-то под твоим котлом угли ворошить…

– А нам всё едино.

В висевшем на рожне котле закипела вода. Кормчий Никодим опять поднялся, сдвинул котел подальше от середины, засыпал в воду муки и сухой простокваши, посолил и опять сел.

– Наших так и нет никого… и не слыхать было? – спросил сотник.

– Найдутся. Не иголка чай.

Сотник углубился в размышления. Новая вера ему нравилась, даже не то чтобы нравилась, а вызывала благоговение своей непонятностью, таинственностью и суровостью. Особенно, когда её разъяснял отец Иоаким. В эти минуты всё становилось ясно, забирало и трогало душу, одно было плохо – басурманские названия и имена никак не хотели запоминаться. Сегодня он как-то сразу вспомнил название христианского рая: «Эдем», и сейчас гордился собой – показал он себя ученым человеком. Приятно. Календарь вот новый никак не задерживался в голове.

Они вышли из Новагорода в середине цветеня, только что отгуляв святое Христово воскресение. Сейчас – месяц червень, значит, в пути они уже скоро семь недель. Первый епископ Новгородский, отец Иоаким, еще зимой засобирался в Киев, но конями двигаться не рискнули, боясь весенней распутицы в дороге. Да и оставить крещеных в Новагороде без пасхи, отец Иоаким не захотел. Правда крещеных там было не ахти как много, но святой отец сказал, что даже ради десяти своих нужно остаться и дать крещеным святого причастия, как Господь ради десяти праведников не разрушил бы Содом (вспомнил-таки сразу, как называется город. В Содоме этом не нашлось всё же десяти – девять было или восемь даже, поэтому город и уничтожили).

Отец Иоаким взял с собою в Киев двух чернецов книжных и сотню ратников для охраны. Вышли пятью ладьями Волховом через Ильмень-озеро и дальше по Ловать-реке спускались на полдень. Всё было бы хорошо, но отец Иоаким нетерпелив больно. Где ни остановятся, крестить хочет, а народ-то тоже упрям, крестились бы себе – не зима чай, когда в воду лезть не мёд, а они – нет. Пришлось понасильничать немножко. Ну и собрались лихие люди, на волоке у Смоляного Гнезда догнали. Одна ладья сгорела и семь ратников, как корова языком. Но дальше уж всё спокойно шло, особенно, как в Непр вышли – по теченью вниз, дюже лепо.

Едина нелепость вчера на вечерней зорьке вышла. Тепло было, небо чистое, ни облачка, а непонятно откуда туман пал. Огонь засветили, перекликались, и всё ж таки не уберег Господь – разбрелись в тумане. Оно конечно, туман сойдет, встретимся, только бы отец Иоаким не наткнулся бы на кого с малой охраной. Беда будет.

На ночь пришлось вставать на якорь от греха. На это место наткнулись случайно – камыш расступился и стало видно чистый берег. Встретившая их старуха, сказала, что живет здесь одна, врет конечно: второй лежак застелен, поляна у землянки истоптана и лошадиный запах свежий, но её понять можно, мало ли лихих людей шляется. Неладно на Руси стало. Ничего, даст Бог – наладится.

Сотник почувствовал за своей спиной чей-то взгляд. Обернулся – старуха. Она с утра оделась в длинный шерстяной сарафан и узорчатую валяную накидку. Из-под простого кокошника сотника сверлил строгий, но ясный взгляд судии, никак не вязавшийся с сухим и морщинистым лицом старухи. Кормчий опять встал.

– Хлеб сварил. Пойду воев твоих будить.

– Часовому бы крикнул.

– Сам схожу.

– Ну, иди. Похлебаем да в путь, – сотник снова повернулся к старухе, – Почто так тепло оделась с утра? Лето, чай.

– Кости зябнут, мясо греть перестало.

– Садись к костру, мать, погреешься…

– Какая я тебе мать? Вон, гляжу, крыж надел… отрекся от Рода и племени.

– Так надо, мать. Наши боги да и сам Род батюшка на меня не обидятся, а Руси святой может польза выйдет. Рода то новая вера не отвергает, просто зовут его по другому…

– Это как же?

– Да-к ведь… как, как… просто – Всевышний.

– Ну, ну… даже, как зовут не знаешь… Нет, милай, не одно это… и совсем не просто. Послушала я этих чернецов… знаю.

– Что ты знаешь? Сидишь тут в глуши, а посмотрела бы, что делается на Руси. Сколько лет уже от ворогов отбиться не можем? ни с полнощной стороны, не с полуденной. Тати повсюду рыщут аки волки лесные. Всё война да война… кольчугу вон сколько лет уже не снимаю, в баню уж скоро в кольчуге ходить буду. А тут ведь что?… объединится народ в новой вере под стягами с ликом. Разобьем врагов и опять будем жить как встарь. Лепо будем жить!

– Губы то раскатал… мир вам чернецы принесут, как же…

– Ну, ты сама-то подумай, все лучшие люди уже крестились, князья все християне… ну? Что ж они дураки все?

– Вот князьям это зело лепо… да… а вы вот и есть дураки. Когда вечевые колокола посбросят, все рабами станете. Не божьими рабами, а настоящими. Как тебя кличут то?

– Амвросий…

– Тьфу, ты… Настоящее твое имя как? Русское.

– Путятой кликали… Путята я… Новгородский сотник Путята.

– Послушай, Путята, меня старуху… я вижу, ты человек не бедный: сапоги сафьянные, на порты локтей сорок бархата угрохал и думаешь что ты сам по себе и не грозит тебе ничего, а ведь и тебя коснется. Икнется вам еще эта вера-то новая. Да и уже икается. Воровство-то на Руси откуда повелось? Князья из Хазар да Греков принесли с верой вместе! Вера эта князьям лишь и нужна – они будут боги, а вы рабы божьи.

– Не было рабства на Руси и не будет никогда!

– Будет… Рабы-то разные бывают, не только с железным кольцом на шее, но и в золотых клетках, – старуха вдруг плюнула и встала.

Выходившие из ладьи полусонные ратники разбредались по сторонам, их громкие зевки, журчание и треск задниц заглушали слова. Старуха повернулась, чтобы уйти, но всё же остановилась и сказала: «Попомни мои слова, Путята, не мир они нам несут, но меч… попомни, если жив будешь». И ушла в землянку.

Хлеб из котла черпали чашками и ели, накрошив сухарей. Сотник, похлебав немного, аккуратно выплеснул остаток в воду одновременно и перекрестив, и помянув духов реки. Проклятая старуха испортила настроение. Кусок теперь в горло не лезет. Но все же, переборов себя, перед отплытием он зашел в землянку. Ратники его очень бы удивились, узнав, что грозный Путята идет на поклон к старухе. А он шел именно на поклон. Видно душа еще не совсем опустошилась, что-то было еще в ней не перегоревшее, светлое. А ведь он мог бы изрубить её в куски, землянку поджечь… Нет, видимо не мог.

Старуха сидела на прибранной лавке, согнувшись, уткнув лицо в потемневшие, сухие руки. Она с утра оделась в смертное, не чаяла живой остаться. Сотник постоял немного молча, потом сказал:

– Не держи на нас зла, мать. Плетью обуха не перешибешь… на вот, возьми за беспокойство… – он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой, повернулся и ушел.