Марта Кетро - Книга обманов (сборник)

И вот я сижу и живу полной жизнью, хотя и пахнет тут мусоропроводом, но каждое мгновение ярче и весомей, чем всё мое прошлое. Но только очень хочется в туалет. Шутка ли, долго ехать и сильно волноваться. Выхожу на улицу, иду искать какой-нибудь кинотеатр, что ли, – ну где тут ещё бывают «удобства»? И ни-че-го. Район отрезан от цивилизации, до ближайшего кафе или вокзала добраться можно только автобусом, которого хрен дождешься. И я начинаю потихоньку впадать в панику, потому что детские комплексы я, конечно, изжила, но среди этих огромных новостроек даже уголка нет укромного, всё простреливается из окон, и вообще, мороз, а на мне шуба до земли и шерстяных штанов двое, так вот в пять секунд не присядешь. Подъезды тоже какие-то узкие и тесные, под лестницу не залезть.

Темнеет, я бегаю, терпеть сил нет, всё уже. И я опять поднимаюсь на этаж и звоню соседу. Повезло, конечно, они тогда все пуганые были, никому не открывали, но у него как раз жена только что ушла, а я была какая – вы представляете. И он пустил, я помчалась в туалет, быстро бросила шубу на пол, что-то там задрала, а что-то спустила, упала на унитаз и, того, с ужасным звуком. А хозяин под дверью сказал: «Бедная девочка». Я многое забыла, но помню, как пахло у них там зелёным яблоком – сначала, а я испытывала животное облегчение, сердце моё продолжало разрываться от любви, и я при этом всё не переставала срать. (К сожалению, другое слово для того процесса не годилось, вы уж извините.) Вот они – ангелы, все здесь, вот оно – сердечко тёх-тёх, но одно другому совершенно не мешает, и все радости и страдания, телесные и физические, смешиваются и становятся неотличимы.

Ну, а потом я привела себя в порядок, выразила искреннюю благодарность хозяину и ушла опять на лестницу, помахала рукой богу и продолжила ждать. Дождалась, и было с нами всякое, которое теперь не имеет особого значения. Но мне тогда удалось понять, и до сих пор я не забыла, какое удивительное животное – человек, как у него одно к другому близко, и отделить низменное от возвышенного так трудно, что и пытаться не стоит.

Подруга, которая психолог и вообще умница, сказала однажды, что мы, в сущности, можем выбрать любого из тех, кого любили, и прожить с ним всю жизнь. Я тоже прихожу к выводу, что долгий брак – это вопрос самодисциплины. Влюблённости прекрасны и бесконечны, следуют одна за другой, и всё дело только в том, чтобы выбрать кого-то одного и принять решение быть с ним. Потом можно отдаться течению времени и наблюдать, как страсть сменяется нежностью, восхищение – уважением, верность – преданностью, взаимопонимание – сродством, а потом ещё что-то происходит, я не знаю, но твоё дело только смотреть и переживать всё это. А можно сопротивляться или убегать – плакать, когда опадают цветы, привязывать созревшие плоды к веткам, искать поздние сорта, которые ещё свежи. Это тоже интересный путь, но тебе никогда не увидеть, как прорастут те семена, которых ты не дождался.

Разряжала ёлку, сортировала игрушки, по материалам и по возрасту. Бумагу к бумаге, стекло к стеклу, фонарики из семидесятых в одну кучку, довоенных ватных лебедей – в другую. У нас много старых игрушек, хотя я не из тех, кто покупает себе прошлое на Портобелло, надеясь замаскировать отсутствие почтенной семьи, достойных предков: царственной матушки, бабушек в чепцах и прадедов, глядящих с парадных портретов. Существует легенда, что, если правильно расставить веджвудский фарфор и антикварное серебро на скатерти, тканной не менее ста лет назад, перестанешь видеть исцарапанный кухонный стол своего детства, который просвечивает сквозь нынешнее благополучие. Те, что не снобы, просто любят «качество» и вещи с историей. Я встречала людей, способных наполнить целый дом такими штуками – шкафчиками, вопящими о секретах прежних хозяев, куколками ручной работы, которые тоненькими голосами выбалтывают мысли своих создателей, – и мало того, наполнив, они способны среди всего этого жить, им не шумно. Ах, была бы моя воля, поселилась бы в новом доме, среди белых стен и безликой икеевской мебели, которую следует выбрасывать раз в три года и заменять на новую – такую же: трондхейм на трондхейм, микаэль на микаэль, а клапсту на клапсту. И она бы, чёрт побери, молчала.

Но живу я, как придётся, и друзья иногда приносят мне винтажные ёлочные игрушки – с помойки, откуда же ещё взяться винтажу. Из старых квартир, в которых умирают старые люди, выносят старые вещи и складывают в контейнер. Большие чёрные чемоданы полны прошлого, которое, конечно, следует сжигать. Недавно тут умер сын одного маршала, именем которого названа соседняя улица, и мы успели дать таджикам несколько мелких купюр, прежде чем они бросили на самое дно контейнера деревянный ящик с игрушками.

И вот сегодня я разряжала ёлку, на которую вешала лишь малую часть маршальского наследства, и наконец-то разобрала этот ящик до самого дна. Пятнадцать древних бумажных пионерок, тринадцать коз, семь коней и рыбок без счёта сложила в пакет из Morgan. Постелила в ящик свежую фольгу и стала по одному выкладывать ватных лебедей, балеринок с лицами из папье-маше, растрёпанных попугаев на жердочках. Были там два очень неприятных паука, у каждого железная паутина, каждый – почти с лебедя, и я слышала, как запищали балеринки, но, девочки, это же сказка, вам по штату положены злодеи. И я не буду закрывать крышку, если хотите.

В отдельную коробку спрятала запредельно уязвимое – клоуна с лицом из яичной скорлупы и двух бабочек из папиросной бумаги, с крыльями позолоченными и посеребрёнными. Потом стала заниматься стеклом, перекладывала шары и шишки со снисходительной нежностью – какие же всё-таки хрууупкие…

И тут поняла – дура ты дура, кто это здесь хрупкий и смертный, у кого истончаются кости и увядает кожа, а кто наблюдает за этим без любопытства. Давным-давно тот, кто выдувал это стекло, выдохнул в последний раз. Умерли те, кто раскрашивал серебром льва, кто расставлял белые капли на красной шляпке мухомора. Кто тянулся с табурета к верхушке трёхметровой сияющей ёлки, чтобы насадить на неё наконечник, – и кто командовал снизу «левее, перекосил, да осторожней, уронишь». Даже тот, кого няня подносила к этой невыразимо нежной, трепещущей от дыхания бабочке, тот, чью толстую с перевязочками ручку она отводила от позолоченных крыльев – «трогать нельзя, только смотреть», – даже он.

А они всё живут и празднуют, равнодушно отражая в своих блестящих боках ещё одно лицо – моё, пачкая сверкающей пыльцой очередные пальцы – мои. Захотелось их случайно уронить, но это не сделало бы меня бессмертной, поэтому я до утра покорно раскладывала и сортировала, по возрасту и материалам: бумагу к бумаге, стекло к стеклу, прах к праху. Читать дальше