Сергей Таск - Женские праздники (сборник)

– Василий Захарович, я могу третий бокс занять?

– Пятнадцати минут, Дарья Николаевна, вам хватит?

– Я думаю, хватит.

Ассистентку себе он нашел по объявлению. «Китайский массаж. Укрепление мышц, омоложение тканей». Профессор усмехается, вспоминая их первую встречу. С укреплением мышцы тогда ничего не получилось, но старательность молодой матери-одиночки в результате была вознаграждена. Отчего бы и не выступить в роли благодетеля, если тебе же от этого прямая выгода. За пять месяцев, что они вместе, приток клиентов заметно увеличился. Что ни говори, а приятно после болезненных и унизительных процедур попасть в женские руки.

– Ну как вы тут, не скучаете?

Вместо ответа Федор еще плотнее смыкает челюсти, всем своим видом давая понять: «Профессор, я готов терпеть, если нужно для дела, но со спущенными штанами поддерживать светскую беседу – это уж извините». Без трусов, зато в английском пиджаке, весь какой-то монументально-несчастный, Федор сидит перед страшным агрегатом с кишочками-проводами. Его левая рука, покоящаяся на коленях, прижимает к паху прозрачную пластиковую помпу, этакий оранжерейный колпак, под которым на короткой ножке покачивается гриб с раздувшейся багрово-красной шляпкой. Для поддержания гриба в вертикальном положении Федор подкачивает воздух резиновой грушей, зажатой в правом кулаке. До указанной отметки в несколько атмосфер еще жать и жать.

– Вот так мы и в постели халтурим? – посмеивается профессор Нетреба, бегло взглянув на шкалу.

Тебя бы усадить на этот электрический стул! Федор с ненавистью жмет на грушу, не в силах сдержать утробный стон. Ядерный гриб застывает грозным перпендикуляром. Сейчас лопнет и разнесет эту шарашку вместе со всеми ее орудиями пыток к чертовой матери!

– Ладно, на сегодня хватит, – профессор выключает агрегат. – Презерватив принесли?

– Может, не надо? – с надеждой спрашивает больной.

– Как же не надо, – ласково возражает профессор. – Массаж простаты – это первое дело.

Он ставит Федора на карачки и не спеша натягивает на указательный палец презерватив. Жестом художника окунув палец в баночку с вазелином, он залезает в задний проход. Стойкий оловянный солдатик взвывает от боли, и, ничего перед собой не видя из-за выступивших слез, не стесняясь товарищей по несчастью, Христом Богом умоляет своего палача остановить эту пытку.

Так, между уговорами и почти бессвязными выкриками, проходит вечность. Но даже крестные муки когда-то заканчиваются. Отдышавшись, Федор натягивает брюки и сидит на высокой кушетке, наслаждаясь одиночеством.

– Кто ко мне на массаж? – доносится приятный грудной голос.

По лицу Федора скользит усталая улыбка. Еще все ноет внутри, еще предательски дрожат ноги, но мысленно он уже в другом боксе. Не ради этого ли тащился он через весь город в такую рань и в неурочный день, без теплых кальсон, добровольно отдавая себя на муку и поругание? Не в ожидании ли все искупающей женской ласки? Он даже позволяет себе посидеть минуту-другую, дабы оттянуть сладостный миг.

Дарья Николаевна встречает его в черном облегающем трико и белой футболке, под которой темнеют острые соски. Федору нравится в ней все – короткая стрижка с разноцветными «перьями», вздернутый носик, маленькая грудь. От природы бледненькая, к концу сеанса она разрумянивается, и в глазах пляшут черти. Федор стелет принесенную из дома простынку, чувствуя себя героем-любовником, принимающим хорошенькую женщину. Раздевается он как бы между прочим, акцентируя внимание собеседницы на смешной истории, а вовсе не на своем члене, который сам поворачивается в ее сторону, как магнитная стрелка. Но она, разумеется, видит салют в ее честь, и это ей льстит. Федор ложится на живот и отдается во власть сильных и одновременно невесомых пальцев. Она мнет его одеревенелые плечи, ураганом проносится по позвоночному столбу, с корнем вырывая защемленные нервы, и вдруг начинает ласкать ягодицы, крестец, какие-то потаенные складки.

– Да вы расслабьтесь!

Федор впадает в забытье. Он чувствует как сквозь слой ваты – руки, множество рук заново лепят его тело, создают нового Федора, совершенного человека, о котором мечтал древнегреческий философ Платон. А потом эти всесильные руки переворачивают его на спину, и на него накатывают волны непереносимой нежности. Что с ним делают? Он не знает, он не хочет знать, но в какое-то мгновение открываются шлюзы, и горячая сперма разлетается во все стороны. «Ну, как тебе импотент?» – едва не спрашивает вслух торжествующий Федор, спросонок перепутав массажистку с женой.

Дарья Николаевна вытирает лицо футболкой. Все равно стирать. Одного оприходовала, на очереди второй. Ну не идиоты? Неужто так трудно в одиночку проделать то же самое, не выходя из дома и не выкладывая за это сто целковых! Нет, спасибо, конечно, что не переводятся на свете дураки, не то сидеть бы им с Вовкой на хлебе и кефире. Как там говорила Марфинька? «Для меня это пустяк, а мужчине такое облегчение». Вот-вот, еще бы не переть за своим кровным электричкой сорок минут, потом на метро с пересадкой да еще четыре остановки автобусом. Ты погляди на него! Сияет как масленичный блин. Облил с головы до ног и думает, рублем подарил!

Стоя под душем, Дарья Николаевна занимается арифметикой. Хорошо бы сегодня еще четверо подвалили, ну трое, вот уже четыреста. С каждой сотни тридцатка – Нетребе. Остается двести восемьдесят. Двадцать шесть – дорога в оба конца. Итого, чистыми, двести пятьдесят четыре. Это им с Вовкой на неделю, до следующей субботы. Не густо, но бывало хуже. Шеф все обещает десяточку накинуть. Ага, накинет он тебе. Бросил кость, а ты ему за это в ножки кланяйся.

– Дарья Николаевна, вас клиент дожидается!

– Выхожу, Василий Захарович!

В час дня профессор с ассистенткой пьют чай с плюшками. Чай Дарья Николаевна заваривает особый, с полынью и ромашкой, травку она сама собирает и сушит на зиму. Плюшки профессор приносит из дому, их печет теща, и одна непременно с «секретиком». Это может быть цукат или клюква в сахаре, но можно нарваться и на вишневую косточку, а однажды кто-то даже проглотил дореформенный гривенник. Поэтому Дарья Николаевна отщипывает от плюшки по кусочку, а уж затем отправляет его в рот. Крошки она собирает в полиэтиленовый пакетик – для птиц.

– Да, – вздыхает профессор своим мыслям. – Так вот и живем.

Дарья Николаевна, высунувшись в форточку, высыпает на заснеженный карниз хлебные крошки. Захлопотали, засуетились воробьи, словно не веря, что они приглашены на этот праздник жизни.

– Холоду напустишь, – недовольно ворчит профессор.

Шершеневич любил сравнивать людей и насекомых, и это сравнение было не в пользу человечества. Взять самый близкий пример. Родители Макса, как его звали дома, прожили вместе без малого тридцать лет и в своей любви на поражение были точны, как самонаводящиеся боеголовки. Когда кто-то оставил вмятину в их новенькой «шестерке», мать тонко усмехнулась: «Знают, кому можно намять бока!» Ответ был адекватный: «За такой цвет можно и убить!» Это не мешало им жить в одном семейном бункере.