Виктор Бычков - Варькино поле

Варя сидела на скамейке, то и дело поёживалась от вечерней прохлады.

Было желание подойти к брату, ещё и ещё раз взглянуть в родное лицо. Но удержалась. Не из-за боязни мёртвого тела, не из-за страха, нет. Она уже не боялась мертвецов. Однажды почувствовав касание собственной смерти, приобрела опыт общения с нею, не только своей, но и чужой. Она перестала бояться чужой смерти. Поставила в душе невидимый никому заслон, перегородку, психологический барьер между ней – Варварой Авериной и всем остальным миром. Просто она не желала больше истязать себя, рвать и терзать и без того израненную душу. Тем паче – заходиться в истерике. Зачем? Девушка становилась практичной до цинизма. Она опять и опять возвращалась к подспудно возникшему способу её, молоденькой девчонки, выживания в этих страшных условиях. Осознавала, что поступает в некоторой степени аморально, но другого способа сохранить себя, устоять – не видела. Это было как защитная реакция организма на жестокую действительность. С этого дня следует себя ограничивать в самоистязании. Воскресить родных ей людей она не сможет, да и никто не сможет. Так к чему лишний раз страдать? Достаточно того, что память её сохранит в себе образы мамы, Серёжки, Алёши. Она будет их помнить, помнить вечно, столько времени, сколько ей самой отмерил Господь на этой грешной земле. Будет молиться за упокой их душ.

В беседку доносило ароматы разнотравья с полей, прорывались из леса терпкие запахи хвои, тянуло ночной сыростью с озерца. К боли добавилась прохлада: начинало знобить от холода.

Вернулась бабушка ближе к ночи. Уставшая.

– Пойдём, пойдём, дочка, – взяла Варю под руку, направилась к погребу. – Там сейчас устроимся, поговорим маленько, да и отдохнём. Нам ещё из погребка жильё делать надо. Но это потом. А сейчас спать, золотце моё, спа-а-ать.

Оставила девушку в углу землянки, под иконой, подожгла лучину от лампадки, вставила в выкованный дубовским кузнецом Семёном Квашнёй держатель-светец, а сама побежала к стожку с прошлогодним сеном, который стоял на отшибе и чудом уцелел во время пожара. Надёргала охапку сена, отнесла в землянку. Принялась под свет лучины убирать с нар, которые были приспособлены для хранения продуктов, разные узелки, кувшины, короба, расставлять их на земляном полу.

– Вот, сейчас сделаем удобную лежанку на ночь, – говорила между делом старая женщина. – Одной охапки будет мало: надо ещё принесть.

– И я, и я с вами, бабушка, – Варя направилась вслед за старушкой.

– Оставайся: какой из тебя работник сейчас? – скептически заметила Евдокия, но отговаривать не стала.

Вдвоём подошли к стожку, девушка встала наравне с хозяйкой дёргать сено, складывать в кучу у ног.

– Поостереглась бы, дева. Небось, трудно-то с непривычки барскими изнеженными ручками сено таскать?

Спросила просто так, без задней мысли, чтобы только говорить о чём-нибудь, но такой реакции от Вари не ожидала.

– Вы… вы… – девушка подскочила к старушке. Единственный глаз зло мерцал в темноте, обожженное и израненное лицо ещё больше перекосилось, дышало гневом.

– Слышите! Никогда! Никогда не укоряйте меня моим прошлым! Ни-ког-да! Я не позволю! А не то… а не то… я за себя не отвечаю! Не посмотрю… это… Я… я… всё смогу! Я – сильная! А не хотите, чтобы я с вами была, так и быть: уйду! Вот сейчас уйду! Не пропаду и без вас, вот увидите – не пропаду! Только скажите… И в ночь… вот сейчас.

К удивлению Варвары, бабушка повела себя совершенно неожиданно, не так, как должна была повести в представлении девушки. Она заулыбалась вдруг, промолвила с такой убеждённостью, с такой уверенностью и, одновременно, лаской в голосе, что злость у Вареньки мгновенно сменилась уродливой гримасой, которая в данную минуту изобразила улыбку на обезображенном лице, первую улыбку на исходе самого страшного дня в её жизни.

– Будешь жить, дева, будешь! Вот теперь я твёрдо знаю, уверена, что всё у тебя получится. Ты – сильная, это точно! Стержень у тебя есть – это главное. Со стержнем внутри ты всё превозможешь, любую беду-горе одолеешь. И мне при тебе легче будет. Всегда легко при человеке, который в себя верит, воз на себе тащит. Гнётся, скрипит, спотыкается, а то и падает. Однако ж снова поднимается с колен, матерится по чём зря, но тащит. Вот как.

Бабушка на мгновение обняла, сильно, с чувством прижала к себе Варвару.

– Чувствую, что никуда нам друг без дружки отныне, дочка, ни-ку-да! Так и будем вдвоём, даст Бог.

Этот спонтанный разговор в ночи с непреднамеренными откровениями друг перед другом – старухи пред девчонкой и молоденькой девочки перед умудрённой жизнью бабкой Евдокией – сблизил их родственные души. Породнил не только переживаниями, обоюдными жертвами и личными трагедиями июньского дня 1918 года, но и твёрдой верой в себя, в будущее, в любви к жизни.

– Завтра с утра сюда придут люди, – шептала в темноте старуха, когда улеглись спать в землянке.

Варя приподнялась на нарах, спросила тревожно:

– Зачем здесь люди, бабушка? Что им надо?

– Не бойся, дева. Не все люди – звери. Слава Богу, остались и хорошие, добрые среди них. Похоронить надо брата твоего. Неужто нам с тобой могилку капать? Обмоем по утру тело, увезём на кладбище в Дубовку. И за насильником твоим прибегут: я сказала его жёнке, что и как… Что Ваньку конь убил, раздавил насмерть. Своими глазами видела. Погиб не по-человечески. Это как знамение Божье, как кара Господня. Солдатик ещё лежит убитый на полдороги. Тоже похоронить надо, чего уж там. Чай, христьянин, как-никак. Вот как оно… А ты спи, дочка, спи.

– А если опять на меня накинутся да убьют, как маму? Я жить хочу. Да и ваших, бабушка, тоже не пощадили. Значит, и за вас могут взяться, решат вдруг и вас казнить? Законы-то деревенским сейчас не писаны: творят, что хотят.

– Нет, не бойся, – уверенно ответила Евдокия. – Дурь, наваждение у людей прошли. Кровушкой людской насытились, земельку родную ею окропили, сейчас снова за ум взялись. Я это видела в деревне, когда ходила. Под Бога возвращаться стал народишко-то. Особо рьяных убивцев уже нет в живых. Спасибо, барин молодой помог избавиться от нечестивцев. Правда, припозднился чуток, ему бы с утречка здесь быть. А ещё лучше – с товарищами чтоб… Все эти бунтари силы боятся. Буянят, зверствуют, пока чуют безнаказанность, слабость противника. Вот как. А как только поперёд их пути становится сила со справедливостью, с Божьим словом – враз задки дают. Допрыгались… Завтра тоже хоронить будут. Взбаламутили народ и сами жизнями своими за этот грех тяжкий расплатились. Так оно всегда – грех не остаётся без наказания, без кары Господней. Жили бы себе, жизни радовались, хлебушко выращивали, детишек растили, жёнок ублажали, родителей тешили. Так нет, от добра добро искать стали. Вот и нашли смертушку свою: нашли то, что искали. А на остальных деревенских? Как замутились у них мозги, прости, Господи, у остальных-то. Как замстило им. Слава Богу, прозревать начали, в людей превращаются. Я глаза людские видела, заглядывала в них: вера во Христа там проглядывать начала, очи свои бессовестные отводить в сторону стали. Значит, крови больше не будет. Только я тебе вот что скажу: тяжкий грех совершился в Дубовке. Такой тяжкий, что Всевышний никогда не простит его людям и самой деревеньке. Накажет, обязательно накажет. Божья кара витает над этим местом, над головами жителей. Я это чувствую. Спи, дочурка, спи. А тебе ещё жить да жить.