Роберт Енгибарян - О, Мари!

– Подожди, Втвтик, дай сосредоточусь. Посмотрю, что к чему, как устроиться, как себя вести.

– Послушай, Дав, если можно облегчить эти свинские условия, почему этого не сделать? Я же знаю, какой ты щепетильный в вопросах гигиены. На что уж я привык сутками находиться за рулем без душа и туалета, но и мне вряд ли удалось бы быстро привыкнуть к здешним условиям. Сколько больных! Что за вонь! А цена вопроса – копейки. Вообще, не бери в голову, все проблемы я решу.

Мы вышли во двор, где Втвт познакомил меня с Лидой, женщиной средних лет, грубой, угрюмой и неприветливой с виду.

– Значит, так, молодой человек. Меня можешь найти вон в том бараке напротив, с девяти утра до шести – шести тридцати вечера. Любой вопрос: ресторанная еда, выход в город, сигареты, выпивка, девушки – все решу. Только плати. Твой друг мужик денежный и с понятиями. Я многим помогала, многие меня знают. Как-никак, уже двадцать с лишним лет здесь работаю.

– Спасибо, Лида. Единственная просьба: есть здесь какая-нибудь запасная душевая? А то в нашей постоянные очереди, и каждому отводится пять минут.

– По утрам каждый день в удобное время заходи в санитарную часть вашего отделения, скажешь, что от меня, они тебя будут ждать. За каждый заход три рубля, деньги отдашь им.

– Лида, это мои вопросы, – вступил в разговор Рубик. – Я все решу с тобой, а ты уже сама решай, с кем хочешь.

– Да нет проблем, какая мне разница, кто деньги дает? Рубо, тебя я знаю, ты не подведешь. Если так решаешь – я согласна.

Я знал, что у Рубика обширные знакомства во всех городах Советского Союза. Дальнобойщиков всегда отличала профессиональная солидарность, они всячески помогали друг другу, особенно если кто-то оказался на их территории и нуждался в помощи. Мужики хорошо зарабатывали и, когда возвращались из очередного удачного рейса, с размахом тратили деньги. Много раз ко мне обращались мама и сестра Рубика с просьбой образумить его, когда он, отмечая возвращение из рейса, гулял в ресторане в окружении каких-то дармоедов. Я тут же находил его, разгонял ораву паразитов и возвращал подгулявшего Втвта с уцелевшими остатками денег домой. Часто среди нахлебников оказывался и подлый Було – сейчас он, получив семь лет за попытку похищения, мотал срок где-то за Уралом. Помню, как однажды Монстр собирался поставить Рубика на счетчик, то есть взять с него «налог», но я не разрешил.

Переодевшись в офицерскую форму без погон и без ремня, я начал свое знакомство с госпиталем. Замечу, что выдавать пациентам ремни здесь строго запрещалось – совсем как в тюрьме и по тем же причинам: чтобы больные не могли на них повеситься или нанести друг другу увечья во время драк, которые вспыхивали тут ежедневно и чуть ли не ежечасно. Общая картина была далеко не радостной и внешне мало чем отличалась от мест лишения свободы. По сравнению с тем, что я увидел здесь, республиканский военный госпиталь в Ереване показался мне просто санаторием.

Не надо было быть особо проницательным, чтобы после увиденного продолжать питать какие-то иллюзии насчет реалий армейской жизни. Лица людей говорили о многом – служба накладывала на них особый штамп, отличающий их от гражданских. Больше всего солдаты напоминали заключенных в лагере, только в армейской форме, хотя офицеры, конечно, отличались от них и по возрасту, и по поведению.

«Почему же все так скверно, дискомфортно, неумно и негуманно, – думал я, – почему все устроено вопреки человеческому разумению, логике, естественному удобству и общественным требованиям? Какой государственный социальный институт ни возьми – армию, милицию, государственную безопасность (хотя эту службу я ставлю особняком), больницы, вузы, школы, исполнительные органы, – везде грязно, мрачно, везде человек нежеланный гость, работа любой конторы организована наихудшим, наитупейшим образом. Жестокость обращения любого официального лица с посетителями запредельная, а свой непрофессионализм и неумение работать чиновники объясняют какими-то высокими государственными интересами и требованиями идеологии». Нормальный человек от возмущения теряет дар речи и способность возражать. Хочется выть, кричать, взорваться!

Но кто это – власть, государство? Ведь они образуются из тех же людей, что окружают меня, – таких же неорганизованных, безразличных и жестоких. Это наш народ, и не следует питать иллюзий. Если и были другие – а они, конечно, были, – то они составляли всего несколько процентов от огромной массы. Пора осознать, что государство не может заставить своих граждан быть чистыми, ухоженными, содержать в чистоте свой угол, не напиваться до скотского состояния и не валяться на улицах, любить свою семью, детей и, в конце концов, себя. Наша власть, особенно ее низший уровень, тоже состоит из городских люмпенов и деревенской бедноты, привыкших жить в нечеловеческих санитарно-гигиенических условиях, и несмотря на то, что тоталитарное государство просачивается во все поры общественного организма, все равно есть огромное число вопросов, которые каждый в состоянии решить сам. Если же у человека есть всего пятнадцать – двадцать квадратных метров жилой площади в тесном бараке, и даже этот барак он не хочет привести в порядок, а живет в грязи и запустении, если его дети месяцами ходят немытые, разве может государство приставить к каждому надсмотрщика, чтобы они следили за всеми вопросами повседневного быта?

Когда я уже в 2000-е годы ознакомился с творчеством талантливого и язвительного Ильи Кабакова, то вспомнил, насколько мое тогдашнее настроение было созвучно его творчеству. В самом деле, насколько неприглядной рисовала российскую бытовую культуру серия его инсталляций, в особенности «Туалет» и «Жизнь мух»! Впоследствии на основе этих инсталляций на сцене театра «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке был поставлен балетный спектакль «Мухи». Творчество Кабакова вновь укрепило меня в мысли, что страна с такой бытовой культурой не сумеет стать для своих обитателей комфортной и гуманной, пока по быту и гигиене не поднимется с африканского уровня на европейский.

Нет, все-таки неправильно во всем винить власть. Она сама лишь отражает дух народа. Возможен ли социализм с таким немытым, мрачным и хищническим лицом в той же Великобритании, Франции, Швеции? Нет, и еще дважды нет. Каков народ, такова и власть. Народ сам порождает такую власть, такую действительность. Но ведь я – часть этого народа, не могу же я бросить все и убежать к «чистым», к благополучным, туда, где сейчас находится Мари? А может, я просто ищу идеологическое обоснование, которое могло бы оправдать такой поступок?

Если бы я родился в Великобритании или Франции, могла бы армейская служба вызвать во мне такие эмоции и такое неприятие? Уверен, что нет. Любая армия – это далеко не школа бальных танцев, но человек должен знать, что он сам добровольно выбрал эту службу, что он служит родине, которую любит, а не боится, как кролик удава, и родина отвечает ему любовью. Кроме того, собранные Россией в единый конгломерат люди разных национальностей, языков и культур отличались друг от друга настолько разительно, что казалось, будто они живут в разных веках. Предполагалось, что армейская служба должна была их объединить, а на деле получалось совсем наоборот.