Григорий Ряжский - Четыре Любови (сборник)

– А ты меня не бросишь теперь? После всего этого?

– Глупая… – ответил муж. – Разве тех, кого любят, бросают? – И привлек ее к себе.

– Надо Любашу как-то отблагодарить, – сказала Люба, прижимаясь к мужу. – Если б не она, мы про Горюнова этого и не вспомнили бы. Ни про сына, ни про отца…

Следующие три года протекли в семье Казарновских-Дурново без особых примет и возмущений семейной среды. Лева написал два сценария и один их них случайно продал, чем тайно гордился.

Люба Маленькая заканчивала школу, носилась где-то целыми днями, и добиться от нее чего-либо не мог уже никто. Из домашних она признавала только Леву, через мать смотрела насквозь, а про бабку порой забывала, почти с ней не пересекаясь.

Люба окончательно пришла в себя после операции и с головой окунулась в работу. Потихоньку она стала об ампутации забывать, но с Горюновым связи не утратила. И тот почему-то часто передавал через Любашу приветы и интересовался, как у бывшей пациентки обстоят дела. Однажды даже, будучи из вежливости приглашен к Казарновским на дачу, на шашлык, не преминул этим воспользоваться и прибыл франтом: в костюме, с цветами, коньяком и шоколадом.

– Душенька! – всплеснула руками Любовь Львовна. – Вылитый отец! Знаете, как они с Илюшей дружили? – Она взяла Горюнова-младшего под руку и увлекла на самую дальнюю восьмидесятую сотку. – Голубчик, – с надеждой заглянула она ему в глаза, – а он не оставил случайно после себя каких-нибудь бумаг, записей, быть может, или чего-нибудь еще писчебумажного?

– Он никогда ничего не записывал, – удивился сын. – Он больше выпивал, а этим никогда не занимался. Вы мемуары, очевидно, имеете в виду? Встречи с вашим мужем?

– Не совсем, – не унималась разочарованная вдова классика, – ему, знаете ли, Илья массу всего рассказывал интересного: замыслы свои, воинские истории, ну и прочее, а? Не оставил? Для переработки…

– Нет, – утвердительно ответил хирург. – Тогда бы это сохранилось, но… Нет…

К концу девяносто седьмого года Люба завершила, наконец, фундаментальное исследование о частных московских коллекциях и передала рукопись в издательство. Два с лишним года ушло у нее на архивы. Днями она просиживала в тесных архивных комнатках, выискивая уникальные данные на тему истории собирательства живописи и антиквариата московскими купцами и интеллигентами. Не вылезала из архивов Третьяковки, Бахрушинского музея театрального искусства, дважды в неделю моталась в Архив литературы и искусства в самый конец Москвы, на Флотскую улицу. Материал получился потрясающий: с огромным справочным аппаратом, интереснейшими биографиями и судьбами московских коллекционеров. Лев Ильич был в восторге от успехов супруги.

– Люб, я тобой горжусь больше, чем всеми Казарновскими и Дурново с Мурзилкой вместе, – сказал он ей, – туда б еще, в книжку твою, бабаню нашу зачислить, как брильянтового коллекционера, специализирующегося на современном драматическом искусстве. Жаль вот только, что коллекцию никто не видел.

– Ничего страшного, – улыбнулась Люба, – скоро Геник вернется, в очередной раз в любви ей признается и наверняка будет допущен. А нам потом расскажет, что видел…

Любаша продолжала появляться в доме регулярно, но сперва становилась добычей Любовь Львовны. Она, конечно, не могла заменить ей новомосковского узника, и так, как с Генькой, об искусстве ей поговорить было теперь совершенно не с кем, но тем не менее, для того чтобы выговориться, как все здесь хотят от нее поскорее избавиться и желают ее скорейшей смерти, она подходила. Любаша, опустив глаза, выслушивала старухины причитания, произносила необходимые утешительные слова, всегда одни и те же – на другие у нее просто не хватало фантазии – и, обняв бывшую свекровь, возвращалась к Любе. Ни поначалу, ни впоследствии они никогда не обсуждали Любашины визиты в спальню Дурново. И договариваться об этом им тоже не было нужды.

В день, когда Любина книга вышла в свет, из тюрьмы, отбыв срок день в день, вернулся Генрих. Любовь Львовна нервничала с утра. В этот день она позволила себе неслыханную роскошь: самолично испекла двенадцатислойный «Наполеон», пропитав каждый лист ромом, причем не вместе, а отдельно. Затем заждавшаяся вдова густо проложила листы заварным кремом и собрала все в торт, присыпав сверху измельченной тортовой крошкой из листовых обломков.

– Старинный рецепт семьи Дурново! – сообщила она в этот день каждому в очередь, включая Любу Маленькую. – Фамильный состав! «Наполеон» Дурново! – «Наполеон» она произнесла с французским прононсом, в нос.

Маленькая внимательно выслушала бабкину похвальбу, сосредоточенно похлопала глазами и, демонстрируя наивную заинтересованность, спросила:

– Скажите, пожалуйста, бабанечка, а что, ваши Дурново тогда служили у господ настоящими крепостными кондитерами?

Испортить праздник ей все равно не удалось. Геник явился на «Аэропорт» так, будто выскочил полчаса назад за сигаретами: в том же возрасте и весе, в той же куртке, с запахом того же лосьона на выбритой физиономии и с той же игриво-грустной ухмылкой на устах. Он снял куртку и пристроил ее на привычное место, напротив царицыной спальни.

– Привет, котенок! – бросил он Любе Маленькой, обнял ее за талию и прижался щекой к дочкиной щеке. – Как ты тут у меня?

Маленькая не отстранилась, но и не бросилась на шею к отцу:

– Я нормально, только не говори, что я выросла.

Генрих отпустил дочь:

– Я другое хотел сказать – я тогда был против гэкачепистов, но не успел ответить.

– А я тебя стукнуть не успела вовремя, – ответила Маленькая. – Упустила! – Оба засмеялись.

С Левой и Любой он поцеловался по очереди, спокойно и без слюней.

– Что теперь? – спросил Лев Ильич, когда они прошли в гостиную…

– Теперь-то? – задумчиво переспросил Генька.

– А теперь вот что!!! – громко, почти в крик раздался голос хозяйки «Аэропорта». – С возвращением, Генечка!

На пороге гостиной стояла Любовь Львовна с мельхиоровым подносом в руках. На подносе во всю дворянскую могучесть возвышался «Наполеон» Дурново, изготовленный лично наследницей столбовых дворян по старинному рецепту. Из него вверх торчали шесть зажженных восковых свечей – по количеству отбытых художником лет. Глаза старухины полыхали нездешним, неписательским огнем. Сквозь морщинистые щеки пробивался слабый румянец. На левом мизинце наследницы висел огромный брильянтовый камень, сверкающий в свете люстры поочередно синим, желтым и прозрачным. Казалось, еще чуть-чуть, и ведьма взмоет над «Аэропортом» и с гиканьем унесется в свою дворянскую вольнолюбивую неизвестность, оставив присутствующих разбираться один на один с никудышным настоящим. Все замерли…

Читать дальше