Юрий Запевалов - Донос

– Я всегда говорила тебе, доведет тебя твоя доверчивость, ты никогда не слушал меня, вот и дождались…

– Но ведь этот контракт давно расторгнут, я специальным приказом запретил Джавабе использовать имя Компании. Не пошел же он на «подлог». Правда сейчас на компьютере можно сделать и любую подпись, и любую печать поставить!

– Да какая подделка?! Ты доверял ему печать, этих печатей на пустых бланках Компании можно заготовить сколько угодно. И кто там будет разбираться с твоими приказами, кто их покажет при заключении любой «сделки». А если деньги исчезнут, контракт сорвется, отвечать кому? Все обвинения падут на Компанию, значит на тебя.

– Послушай, Нина, по твоему если в Министерстве завелся жулик, то судить надо Министра?

– А ты попробуй потом докажи, что жулик он, а ты стоял в стороне. Долго будешь доказывать.

– Ладно, не волнуйся, там же не дураки сидят, понимают, разберутся. Главное, я чист – перед собой, перед тобой, перед детьми. Чист, и это главное. А в остальном разберутся, может, и не сразу, но разберутся. Прощай пока и не бери в голову.

– Как прощай, а День рождения? Люди же приедут!

– Да вернусь я к дню рождения, ты чего, это же двадцатого, через два дня, приеду я, что ты волнуешься. Кто меня там столько держать будет. Не посадят же в самом деле, что я преступник какой, сбежать куда-то могу? Знаешь, поеду-ка я на машине! Завтра суббота, освобожусь и прямо домой, не ждать же поезда или автобуса, там сутки добираться будешь! Да, точно, поеду на машине.

– Куда на машине? Ты что, собираешься в Нижний? Ты же сказал – следователь едет сюда.

– Нина, ты что, неужели ты думаешь, что следователь действительно поедет в Москву? Чтобы допросить меня? Да еще и Джавабу привезут. Глупости, я этому не верю, это Катков думает, что он очень хитрый и его никто не поймет, всех он перехитрил, а то скажи этому подозрительному Президенту этой подозрительной Компании правду, а он возьмет и сбежит! Куда-нибудь в США или Панаму. Вот Катков и приду мал эту байку, про приезд следователя. Он много чего напридумывал в эти дни. «Мыслитель». Думаю, Нина, приедет за мной опергруппа, заберут меня, допросят, сведут с Джавабой, возьмут какую-нибудь подписку, да и отпустят до окончания следствия или до суда домой. А это значит, что приеду я только в понедельник, а не в воскресение, и «плакал» наш праздник. Нет, лучше на машине, тут я сам себе хозяин, на колесах, освободился от всех дел – и домой. Поеду на машине!

И уехал…

К войне как-то привыкли. Нет, не то, чтобы всех устраивало военное время, военные условия, порядки, нет, все как-то привыкли к военному распорядку, к патрулям, к военным сводкам, к режиму работы и отдыха. И к военному обеспечению.

Уже отгремели митинги по поводу Сталинградской победы, вспыхнули, переливаясь разными цветами, военные салюты в честь освобождения наших городов, уже всем было ясно, что победа действительно будет за нами. Народ стал спокойнее, деловитей, всё как-то упорядочилось, все уже натерпелись всего и знали, что и как будет и завтра, и в последующие дни, и что будем делать, и что будем есть. В городе появились американская тушенка, английское масло, яичный порошок, другие иностранные продукты. По карточкам стали давать больше и хлеба, и других товаров.

Шел третий год войны.

Кто пережил две зимы первых военных лет – тот выжил. И знал, что он выжил, и знал, что жить он теперь будет.

Весной совершенно неожиданно приехал отец. Нет, мы знали, что отец с тяжелым ранением лежит в госпитале, что он может получить отпуск и даже, может быть, его отпустят домой. И все равно его приезд был неожиданным, просто в этот его приезд никто не верил. И вот, нате вам, он приехал. Все ждали, но никто не верил. Война – кто же в такое поверит!

Ранение у него было в правую ногу. Ходил он с палкой, тяжело ходил, медленно.

Но ходил, а главное был он каким-то жизнерадостным, светлым, веселым.

– Все, – говорил он нам, – мы победили, мы всегда знали, мы всегда надеялись, и вот, теперь всем нам ясно, что мы победили, а раны, что раны, раны зарастут.

О войне не рассказывал. Когда собирались друзья и заходил разговор о войне, отец обязательно начинал петь какую-нибудь казачью песню, все подхватывали и к военным делам больше не возвращались. Пели. А в песне выражались и боль, и тоска, и потери, и победы.

Нам отец сказал, что ему дали отпуск после ранения. В госпитале он пролежал долго, больше пяти месяцев. Вот после госпиталя и дали отпуск, долечиться надо. Боже, какое это счастье, идет война, каждый день «похоронки» то у соседей, то у знакомых, а тут отец, родной, дома, с войны, в отпуске. И живой, ранен, но живой. И как он сказал, в длительном отпуске. После тяжелого ранения, потому и в длительном.

– Поедем на Родину. Всем не суметь, а вот мы с Юркой уложиться и во время, и в деньги, наверное, сможем.

На семейном совете решили – мало ли что еще может случиться, война далеко не закончилась, раз уж отец получил отпуск, пусть съездит. Повидает родню, пообщается, кому-то поможет, кого-то успокоит, да и дочь навестить надо в деревне. Письма правда приходят и неплохие письма. Бабушка не нарадуется внучке – и в школе все хорошо, и работница не только по дому, а и в колхозе помогает. Но навестить отцу надо, раз в отпуске. Сколько радости-то будет для всех, и родных и знакомых. А кто в деревне знакомый – все родные.

Сестра отца, тетя Шура, жила в Митрофановском. Мы поехали сначала к ней. Ехали на поезде, а от станции, через лес, четыре километра пешком, шли долго, с частым отдыхом – отцу с его палкой было тяжело. Он постоянно хитрил – то спрячется и я его ищу, то придумает историю с поиском каких-то грибов, от которых враз пацаны вырастают, я делаю вид, что верю и ищу эти грибы, а он сидит где-нибудь под кустом, смеется, но отдыхает.

Дорога лесная, тележная колея заросла, по ней и здоровыми-то ногами переступать тяжело, а с постоянным подтягиванием больной ноги вслед за здоровой, это не ходьба, это мука. Но идем, медленно, с отдыхом, но идем. Четыре километра идем до вечера.

Но для отца это не только лесной переход, это наслаждение лесом, покоем, тишиной, миром. На каждом привале он что-нибудь делает, то палку мне дорожную красивым узором распишет своим ножиком, то хлеба на бугорок подсыплет – пусть поклюют птички, им ведь тоже не сладко, а то и просто сидит, любуется деревьями, кустами, лесом. Отдыхает. И не только от ходьбы.

Вот, наконец, и деревня. Подходим к дому – никого нет. Закрыто. Отец знает, куда ключ прячут. Открывает, заходим. Действительно, никого. Отец разогревает чайник, накрывает на стол, выставляет, что с собой привезли, сидим, ждем.

Кто-то все же нас видел, тетя Шура влетает стремительно, бросается в объятия, плачет. Приговаривает: