Юрий Запевалов - Донос

– Встать! Суд идет.

Я в железной клетке, в наручниках. В зале заседаний суда Центрального района нет никого, кроме оперов, что сопровождали и поместили меня в эту клетку. Рядом с клеткой – стол, за столом мой адвокат.

Суд рассматривает ходатайство адвоката о моём незаконном аресте.

– Кто будет докладывать о сути протеста? – спросил судья, глядя на адвоката.

С меня только что сняли наручники, я сидел и внимательно рассматривал свои руки, не осталось ли там каких следов. И для меня явилось полной неожиданностью, когда адвокат на вопрос судьи молча указал на меня. Дело в том, что я не читал текст протеста. Более того, адвокат и не рассказывал мне о сути протеста, он сказал как-то при нашем свидании, что он подал протест по мотивам моего ареста и ожидает суда, который должен его рассмотреть. Когда состоится этот суд, он еще не знал, но был уверен, что состоится. Я же, готовясь к этому суду в камере, мысленно обдумывая свое поведение и свое выступление, был уверен, что о сути протеста доложит адвокат, а я сделаю упор на своё здоровье, на тяжелые для меня условия содержания в тюремной камере.

И вот, на тебе. Мне докладывать. Что же сказать-то?

– Говорите, подследственный.

И тут я совершил новую ошибку. Надо было так и сказать – протест, мол, подал адвокат, его и надо послушать, а мне пока сказать нечего.

Я же начал пространно объяснять – не о том, почему меня незаконно арестовали, что мне не было предъявлено никакого обвинения, нет, я начал объяснять как тяжело мне, больному человеку, переносить невзгоды в тюремной камере, как долго я проработал на Крайнем Севере и другую подобную чепуху. Ну, не готов был я к этому выступлению!

Судья вежливо остановил меня.

– Суд не рассматривает ваше дело, у нас его нет и не мы его будем рассматривать. Скажите по существу протеста.

Будучи уверенным, что сейчас, после меня будет говорить адвокат, я спокойно ответил:

– У меня все, больше мне нечего добавить.

Судья спрашивает:

– Следствие опасается, что вы можете уехать за границу, если вас освободить. У вас есть счета за границей, в зарубежных банках?

– Нет у меня никаких счетов, кому я там нужен, за границей, без денег, без гражданства, в моем-то возрасте. Там и молодых-то не особенно принимают. К тому же паспорт мой заграничный у следователя. Как же я могу уехать?

– А как бы вы хотели, чтобы суд вам изменил меру пресечения – под подписку о невыезде или под залог?

– Денег у меня нет. Если освобождать, так под подписку о невыезде.

– Но адвокат ходатайствует о выпуске «под залог».

– Решайте. Если выпустите под залог, тоже согласен, друзья еще есть, займем, будем работать – рассчитаемся.

– Ваши доводы нам понятны. Что ж, будем заканчивать. Прошу секретаря огласить решение суда. – Я оторопел – а где же выступление адвоката? Он же – вот он, рядом, почему молчит? Защищай же! Молчит адвокат.

Нам спокойно зачитали постановление суда, суть которого сводилось к тому, что суд не находит доводы адвоката убедительными и потому протест адвоката отклоняется.

– Вам понятно постановление суда? – снова вопрос мне, ошеломленному.

– Мне непонятно, какие конкретно доводы адвоката неубедительны?

– Суду вопросы не задают. Все. Суд окончен.

На меня снова надевают наручники и уводят вниз, в камеру ожидания, где ждут вызова своей очереди на заседание своего суда такие же, привезенные из Сизо обвиняемые.

После того, как суд рассмотрел дело последнего из ожидавших, нас выводят во двор, рассаживают по тюремным машинам и отвозят обратно в Сизо – «на хату».

Колеса мерно стучат по рельсам. Мы находимся в дороге уже почти месяц. Тяжело ездить стало после войны, но много ездят, кажется вся страна на колесах. Ехали на запад, полно народу, теперь на восток едем, битком, и в кассах, и на посадке, и в вагонах. Едут люди, ищут где лучше, свободней, богаче. А приедут – да что же здесь хорошего, у нас дома разве так живут, нет – домой обратно. Едут и на встречу, кто-то кого-то нашел в послевоенной круговерти, едут и по переписке, съезжаются разъезжаются, если и не вся страна, но много людей живут на колесах.

Из Белогорска мы выезжали в начале марта. Шел 1949 год. На Украине весна, а как там у нас, в Сибири?

Нас провожали мои одноклассники.

Корзину, огромную, этакий плетеный чемодан – туда почти все наши пожитки вошли, нес Афанасий Дыховый. В классе мы с ним не очень и дружили, а вот ведь пришел проводить. И корзину нес до самого поезда – вы еще наноситесь, не торопись. А многие, с кем дружил, и не пришли вовсе, не только до поезда, дома не проводили.

По дороге на вокзал, а шли вдоль железнодорожного пути, стали свидетелями знаменательного события – увидели проводы эшелона с освобожденными немецкими военнопленными. Полный железнодорожный эшелон, молодые, здоровые, краснощекие, немного навеселе, радость, песни, цветы. Бурные проводы, митинги на промежуточных станциях, как будто провожают не побежденных захватчиков вражеской армии, а дорогих гостей. Вон они как довольны, кричат что-то, машут руками, посылают воздушные поцелуи, а проезжают мимо сожженных ими деревень, разрушенных городов, обширных братских могил.

Вот и Афанасий помахал на прощание рукой – счастливого, мол, пути.

– Ты же сам говорил мне, Афанасий, нет ничего страшнее немца с винтовкой. А сейчас прощаешься с ними, как с друзьями.

– Да, Юра, много горя увидеть мне пришлось. Но, во-первых, эти немцы уже без винтовок, а во-вторых, многие ведь в наших деревнях и жить-то остались благодаря немцам. Перед тем как отступить, по нашим хатам ходили какие-то немцы и говорили всем: «Спасайтесь, по домам будут ходить наши врачи в белых халатах, это не врачи вовсе, эти люди будут делать вам уколы, не соглашайтесь, не давайте ставить эти уколы, это зараза, вас будут заражать, и вы будете медленно умирать после нашего ухода». И многие поверили, спрятались, уцелели. Все, кому успели такие уколы поставить, через год два поумирали. Так что, не все просто, Юра, немцы ведь тоже были разными. Вот я и помахал им – живите, раз живыми остались.

До Шепетовки доехали легко. Там наша первая пересадка, билеты надо компостировать. Хорошо бы сразу до Москвы, но нет, места только до Киева, там снова пересадка.

По кассам, во всех очередях толкаться и добывать билеты, места приходится мне. Мать оставалась с вещами и с младшей сестрой. Если бы билеты дали сразу до Кургана, то особых забот не было бы – билеты компостировали в вагоне, на очередных перегонах. Так мы и ехали до самой Москвы – кассиры ходили по вагонам. Три-четыре вагона обслуживает один кассир. Подойдешь, какие места есть, те тебе и проставят на билетах. И на вокзалах у касс меньше толкучки – сиди, жди своего поезда.